праведным фасадом. Какой абсолютный эгоизм, какая вызывающая самовлюбленность». Опустив глаза, он увидел, что руки его сжаты в кулаки. «Боже мой, — подумал он, — что я делаю? Я никогда не бил пациентов, я их только слушаю. Должно быть, она все же зацепила меня, проникла в какой–то глубокий колодец бессознательно подавляемого мной в душе балканиизма». Он бросил на нее взгляд и заметил, что она внимательно наблюдает, ощущая его отчаяние, гнев и страх.
— Вам кажется, будто эта ваша маленькая война — важное дело, — сказала она. — Но для меня она — всего лишь мелкая и ничего не значащая стычка в куда более серьезной борьбе.
— Интересно, что же это за борьба?
Не говоря ни слова, Джоан указала на ящик с растениями. Среди цветов схватились две группы муравьев — красные и черные. Пол уставился на переплетающиеся в борьбе тела и челюсти, сомкнувшиеся на врагах, потом отвернулся, не в состоянии вымолвить ни слова. «А может это я, — мелькнула у него мысль, — живу в мире снов и утешительных иллюзий? И настоящий эскапист это как раз я?»
Тут он заметил, что Джоан по–прежнему наблюдает за муравьями. Но не с состраданием — на ее безмятежном как у Будды лице играла легкая нежная улыбка.
Рудольф Балкани уселся за свою усовершенствованную, питаемую от солнечных батарей пишущую машинку и позволил потоку слов литься из–под пальцев. Двое суток без сна, но какое это имело значение? Таблетки метамфетамина в его серебряной коробочке для лекарств будут поддерживать его до тех пор, пока он не закончит.
В кабинете горела всего одна лампа: обычная лампа с металлическим абажуром, стоящая на его заваленным всякой всячиной рабочим столе. Остальной же кабинет, в том числе и пол вместе с распростертым роботом Джоан Хайаси с размозженной головой, скрывал полумрак. Балкани казалось, что единственная лампа удерживает, хотя и постепенно слабея, темноту настолько тяжелую и плотную, что ее можно буквально осязать.
Он запер дверь. Несколько раз кто–то стучался, но Балкани отправлял их прочь. Интерком и видофон он разнес вдребезги. В этом тоже помог бюст Фрейда.
Сейчас бронзовый духовный отец валялся на полу лицом вниз. Он свое дело сделал. Пришло время сыну создавать вселенную. Рудольф Балкани лихорадочно трудился. Новая вселенная в виде книги должна придти на смену вселенной Фрейда, да и всем прочим вселенным, возникавшим до нее. Молодое поколение в ходе революции молодости против старости будет почитать эту книгу как свою Библию.
За работой он насвистывал отрывки каких–то мотивчиков, причем все они были из разных рекламных песенок, которые он собирал и изучал в молодости. Как же много он узнал с помощью телевизионных реклам! В то время как другие на время рекламы делали звук телевизора потише, Балкани делал его погромче. Остальные программы не продавали ничего, кроме морали среднего класса, в лучшем случае — отчаянно скучной, зато рекламные ролики предлагали мир, в котором товаром становились мечты, где на экране появлялись молодость и красота, где вся боль и страдания исчезали, сметаемые длинными шикарными волосами. Авангардистские фильмы? Балкани просто презирал их. Даже в самых сюрреалистических из них не было ничего сравнимого с притягательной силой телевизионных реклам. Работы даже самых известных режиссеров шестидесятых и семидесятых, к счастью, были давно забыты, зато видеокопии реклам эротического мыла и пива, относящиеся к тому же периоду, сейчас стоили среди коллекционеров от ста до двухсот ооновских долларов.
Балкани завершал свой шедевр «Терапия небытия». А почему бы и нет? Случай Джоан Хайаси, это единственная незаполненная клетка в космическом кроссворде. И наконец–то, правда, самым неожиданным образом она была заполнена. Сидящий в одиночестве в своем кабинете Балкани громко расхохотался. Как все оказывается просто! Просто длиннющий анекдот о дворняге, соль которого заключается в том, что соли–то и нет.
А что же лежит за всем этим?
Небытие.
Внезапно Балкани остановился. Последнее напечатанное им предложение несло отпечаток завершенности. Да, он написал последнее предложение труда всей своей жизни. Балкани осторожно вынул лист из машинки и приложил его к остальным, аккуратно и тщательно запечатал рукопись книги в большой конверт и надписал на нем адрес своего нью–йоркского издателя. Затем он положил конверт на поднос для исходящей почты, и автоматическое устройство тут же утащило его. Ну, вот и все.
Устало шаркая, он потащился к шкафчику с лекарствами, ощущая результат нескольких бессонных ночей. «Да, чересчур большая доза хинидина, — подумал он, беря шприц, — наверняка вызовет столь желанную остановку сердца».
Крякнув, он опустился на край кушетки, закатал рукав. И сделал себе укол. Его рука после множества предыдущих инъекций стала практически нечувствительной — он ничего не почувствовал.
Когда шприц выпал из его цепенеющих пальцев, игла сломалась, а сам он со вздохом откинулся на кушетку.
Подчиненные так боялись его, что долго не осмеливались без разрешения войти в кабинет. Поэтому тело было обнаружено лишь через полтора дня.
12
— Как это вы не знаете, где он? — возмутился доктор Чоит.
— Да вот и не знаю, — пожимая плечами, ответил Эд Ньюком. Дело было в номере ноксвилльского отеля. Оба несколько мгновений молча смотрели друг на друга, потом доктор Чоит отвел взгляд.
— Он обязательно должен был оставить что–нибудь вроде записки с указанием, где его можно отыскать.
— Не–а, — спокойно ответил Эд Ньюком.
— И он, говорите, забрал с собой эту девушку, Джоан Хайаси?
— Именно так, доктор Чоит.
В номере становилось жарко. Чоит вытащил ирландский полотняный носовой платок и вытер взмокший лоб. Бьющее в окно яркое солнце заставляло его щуриться, он чувствовал гнев и раздражение.
— Мне просто необходимо его найти. Я должен знать, возьмется ли он за задание насчет Перси Х или нет. Прошло уже пять дней, он вполне мог исчезнуть с концами. «Дезертировать, — мысленно поправился он, — или просто пойти на попятный».
— Вы, похоже, не очень хорошо знаете Пола, верно? — спросил Эд Ньюком.
— Напротив, в том–то и беда, что я знаю его слишком хорошо. Я отлично знаю, как сильно он эмоционально сближается со своими пациентами. Это одна из составляющих его терапии — относиться к пациента едва ли не как к равному. Порочная практика, она вызывает слишком большое напряжение у самого врача. Возможно, он попросту не выдержал такого напряжения. — При этих словах Чоит почувствовал — нет, не раздражение, а искреннее сочувствие.
В этот момент Пол Риверз наслаждался таким душевным миром и покоем, каких раньше еще не испытывал. Он учился ничего не делать. Общество сексуальной свободы так и не поняло, как этого добиться, зато Джоан Хайаси преуспела и теперь учила его в ветхой однокомнатной хижине, затерянной в теннессийском лесу, вдалеке от ближайшей дороги. Она учила его, как нежиться на солнышке подобно растению и пускать корни.
Они лежали бок о бок на дряхлом крыльце, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев. Как–то раз Пол нерешительно попытался поцеловать ее, но она мягко оттолкнула, и он решил, что это отказ. А теперь после часа бездумного молчания она вдруг заговорила, причем, очень медленно.
— Я больше не могу заниматься любовью, она кажется мне фальшивой. Я больше не мужчина и не женщина. Я и то, и другое, и, в то же время, ни то, ни другое. Я одновременно и вся вселенная, и одинокий наблюдающий глаз. Быть мужчиной или женщиной — значит играть роль, а желания играть у меня нет. Однако касаться меня, наверное, приятно. Интересно, а это так же приятно, как дотрагиваться до кота или собаки?
