«Я люблю вас всех!» И, думаю, через минуту он сделает еще что–нибудь более безумное, например, начнет говорить правду.
— Так значит, вы выделите мне эфирное время? — не веря собственным ушам, спросил Гас.
— Само собой. Но оплатить его придется авансом до начала передачи.
— И транслировать вы будете на весь мир?
— Даже не сомневайтесь.
— Ур–ра! — воскликнул Гас.
— Эй, послушайте, — попросил директор студии. — А вы не могли бы крикнуть «Ур–ра» еще разок? Первый раз слышу, чтобы человек был так счастлив.
— Урр–рра! — снова закричал в видофон Гас.
— А почему бы вам ни прихватить супругу и не поужинать с нами перед началом передачи? — спросил директор студии. — Уверен, что мое семейство с удовольствием познакомится с исполняющим обязанности главы территории Теннесси.
— Да у меня жены–то нет, — сказал Гас. — Понимаете…
— Ничего страшного. Можете жениться на моей старшей дочери. Уверен, после того, что произошло, вы покажетесь ей просто красавцем независимо того, как выглядите на самом деле.
— В любом случае, ловлю вас на слове по поводу ужина, — сказал Гас, поблагодарил собеседника и отключился. «Они любят меня, — снова подумалось ему. — Все люди в мире меня любят».
Зазвонил видофон. Стоящий рядом Гас ответил на вызов.
— Гас Свенесгард? — спросил чей–то голос. Экран оставался темным. Впрочем, этот видофон в отеле и раньше, бывало, выкидывал подобные шутки. Это его не удивило.
— Да, это я, Гас. — Голос показался ему знакомым. Однако он никак не мог сообразить, с кем говорит. Было в этом голосе нечто странное и пугающее. От волнения по дряблому телу Гаса побежали мурашки.
— Значит, хочешь стать королем, да? — В голосе говорящего слышалось презрение, холодное и безжалостное презрение.
— Само собой, — ответил Гас, внезапно утративший уверенность в себе. «Ну вот, — с упавшим чувством осознал он, — и нашелся человек, который меня не любит».
— Я знаю тебя, Гас Свенесгард, — заявил голос. — Причем, знаю лучше, чем ты знаешь сам себя. Ты не способен справиться даже со своим собственным обжорством. Так как же ты собираешься управлять другими людьми, если не в состоянии совладать с самим собой?
— Да ведь я ничем не хуже, чем… — осторожно начал Гас.
— Но разве этот причина называть себя «королем»? Только потому, что ты ничем не хуже всех остальных? — Голос стал тверже и жестче. — Ты — всего–навсего клоун, Гас, ты — просто надутая деревенщина, низкопробный клоун. — Голос был неумолим. — Ты — лицемер. Эгоманьяк. Расист надутый, с задницей, размером в свиное рыло.
Напуганный Гас заметил:
— А в–в–вы, собственно, кто такой?
— Ты что, меня не узнаешь?
— Черт, конечно, нет! — С ним никто никогда не разговаривал подобным тоном, по крайней мере, уже давным–давно.
— Ты же присутствовал на моем рождении. Неужели не помнишь? В бездонной темноте, в полнейшей тишине.
— Слушай, ты придурок, что ли? — Его голос дрожал.
— Да, представляю, как тебе хотелось бы низвести меня до уровня обычного придурка! Я представляю себе ход твоих мыслей. Я знаю, что ты думаешь, Гас, как ты делишь людей на хороших и плохих, спасенных и обреченных. И, само собой, ты представляешь себя одним из спасенных.
— Я — добрый христианин, — наконец овладев собой, пробормотал Гас.
— Ты считаешь, — невозмутимо продолжал голос, — что плоть грешна, и что ты не в состоянии избежать греха плоти. Ты не в состоянии прекратить постоянные, непрекращающиеся функции своего тела, функции, которые ты считаешь грязными и греховными, неприличными, и поэтому ты живешь в постоянном грехе. Ты просто отвратителен, Гас, как мне, так и всем остальным. В основном, самому себе. Ты никогда не станешь королем, Гас, поскольку у тебя есть могущественный враг, который будет мешать тебе во всех начинаниях, во всех попытках. По мере того, как ты будешь предпринимать что–либо, он будет срывать твои попытки.
— Но кто он? — воскликнул Гас, приходя в ужас. — Кто же будет так упорно бороться со мной?
— Я! — ответил голос. И видофон отключился.
Гас, отходя от умолкшего аппарата, услышал доносящиеся из коридора взрывы хохота. На мгновение ему показалось, что смеются над ним. Но, естественно, это было невозможно.
«Должно быть, какой–то придурок, — с дрожью подумал он. — Не стоит обращать внимания».
Но услышанное по видофону все еще тревожило его, жгло подобно раскаленному ножу, не давало ему покоя. При всем желании он не мог выкинуть чужие слова из головы.
«У меня куча дел», — сказал он себе. И опрометью бросился в комнату, чтобы набросать свою будущую речь, которую предстояло озвучить по телевидению… А заодно и прикончить бутылку «Катти Сарк».
Когда Пол Риверз с перевязанными руками и шинами на всех пальцах вышел из кабинета врача, Джоан по–прежнему сидела в приемной.
— Тебе незачем было дожидаться меня, — сказал он. — Я бы и сам справился. «Однако, — подумал он, — я рад, что ты дождалась меня». Сам бы он не справился. Да и не было ни малейшего желания решить проблемы самому. И они оба знали это.
Джоан открыла дверь и проводила его в вестибюль. Он понял, что она заметила его хромоту, и попытался идти нормально. «Не хочу, — осознал он, — чтобы она испытывала ко мне жалость… Хотя это и глупо. Она наверняка не испытывает ко мне никаких чувств — ни тех, ни иных. Это одна из составляющих ее состояния, она просто не может не быть равнодушной к подобным вещам».
Она втащила его бесчувственное тело в ионокрафт, оказала первую помощь и доставила сюда, к врачу. Она не оставила его умирать в пещере, хотя и вполне могла бы.
Когда они вошли в лифт, Джоан неуверенно заметила:
— Пол, я… — и запнулась. Дверь лифта закрылась, и дальше они спускались в молчании. Наконец она продолжила: — Мне все казалось таким странным — там, в горах, когда я вдруг ощутила себя тобой. Хотя, с другой стороны, быть тобой оказалось не так уж и странно. Как будто какая–то часть меня — так я чувствовала — какая–то часть меня всегда была тобой.
Дверь лифта скользнула в сторону, и они вышли в вестибюль больницы. Пол сказал:
— Оказавшись твоей частью, я чувствовал то же самое по отношению к тебе. — Они вышли из лифта и пробрались через толпу беснующихся, кричащих, и с виду совершенно счастливых людей, которые то и дело хватали их за руки и обнимали. Пол не имел ничего против, даже несмотря на свои переломы и ссадины., хотя и испытывал болезненные ощущения. У выхода толпа поредела, и они с Джоан снова смогли услышать друг друга.
— В каком–то смысле, — сказала Джоан, — ощущать себя тобой было довольно–таки неплохо. Настоящим, живым, беспокоящимся о других людях человеком. Но теперь, конечно, уже слишком поздно.
Пол остановился и пристально взглянул на нее. Ее глаза увлажнились, и теперь в них отражались лишь вечерние огни. «Должно быть, это всего лишь галлюцинация, — с удивлением подумал он. — Это не может быть ничем иным, кроме как галлюцинацией, — подумал он. — Не может быть, чтобы Джоан Хайаси плакала! Это просто невероятно».
— У меня есть проблема, — задумчиво сказала Джоан, отвернувшись от него. — У меня ничего нет, и я ничего не хочу. Я достигла той степени отрешения от действительности, к которой на протяжении многих столетий стремилось столько святых людей, и вот… Теперь мне все равно.
— Джоан, — сказал он, не сумев скрыть волнения. — Неужели ты сама не замечаешь противоречия в том, что говоришь? Наверняка, ты чего–то хочешь!
