После отъезда Уодсворта Эмили стала почти затворницей — она редко выходила из дома, всегда надевала белое платье, пряталась за изгородью. Виделась она только с близкими друзьями, незнакомых людей и даже многих из родственников сторонилась. Но хотя с 1862 года круг ее общения резко сузился, сила воображения открывала для нее новые горизонты. Эмили не закрывала дверь в окружающий мир настолько, чтобы не иметь возможности проникнуть туда и все увидеть своими глазами. В своих стихах она упоминает Апеннины и Каспий, Бразилию и Черкесию. Но существовал для нее и «малый мир», где действующими лицами были шмель и птичка колибри, шиповник и луговой клевер.
Все эти «персонажи» становятся героями ее стихов, причем стихи эти весьма далеки от сентиментальности, столь свойственной женской, вернее, дамской поэзии.
Этот «малый мир» — мир природы, с которым она делила свой досуг. «Вы спрашиваете о моих друзьях. Это холмы, сэр, и закаты, а еще — пес — величиной с меня — его мне купил отец. Они совершенные создания — все понимают, но ничего не говорят…» Так она писала в письме. Из окон своего дома на Главной улице (о, эти знаменитые американские Мэйн-стрит, которые есть в каждом городке!) она обозревала мир, и то, что не было ей видно, дорисовывала с помощью знаний, почерпнутых из книг. Ей не было нужды путешествовать по свету.
Веря, что могущество разума беспредельно, Эмили Дикинсон с готовностью, даже с покорностью принимала тесные рамки своей жизни. Она знала, сколь они условны. Безграничной и первозданной для нее была сама радость бытия. И эта радость переполняет многие ее стихи, даже обретает какую-то странную гармонию с накапливавшейся в душе болью. Она ценила это необычное соседство:
Стихи ее обретают необыкновенную метафизическую силу. Она как бы тягается с самим Всевышним, пытается определить сущность вещей, даже давать им названия. У нее много зачинов типа: «Ликованье — это…», «Отчаянье — это…» Зачастую тот мир, который она исследует, — это сфера человеческой психики. Людей она знала лучше, чем географические реалии. Знала — и сторонилась их.
Не относилось это лишь к друзьям. Эмили Дикинсон умела быть хорошим другом, хотя чаще переписывалась с друзьями, чем виделась с ними. У нее часто просили совета — ближние ценили мудрость этой удалившейся от света женщины. Годы затворничества она проводила не в праздности. Она была убеждена: цель ее жизни — записывать таящуюся внутри нее поэзию, быть первооткрывателем тайн природы, тайн мироздания. Она провидела:
Наверное, загадочным существом была для друзей эта невысокая хрупкая женщина, которая вела свободное и полное упоения существование в своем воображаемом мире, присутствуя также и в мире реальном. В метафизических ее стихах порой звучит грустная нота — как будто благие собеседники не допустили ее до себя в той мере, в которой ей бы хотелось. Лучший контакт с ними — с природой и миром — получался, когда Эмили оставалась дома, наедине с собой, доверившись своему воображению. О ее склонностях лучше всего говорят портреты тех, кого она считала единомышленниками. На стене ее комнаты висели следующие изображения: английская поэтесса Элизабет Баррет Браунинг, чья затворническая жизнь была так похожа на жизнь самой Эмили, преподобный Чарльз Уодсворт, друг и наставник, которого она любила до конца своих дней, хотя они и не виделись много лет, Сэмюэл Боулз, редактор газеты «Спрингфилд Рипабликен», эмоциональный и остроумный человек, привнесший дыхание бурлящей жизни в застывший мир поэтессы, лоцман ее в многообразии современных ей философских течений, ближайший друг поэтессы вплоть до 1878 года — года его смерти, и, наконец, Отис Лорд, еще один давний друг, юрист — Эмили одно время была тайно им увлечена, а в конце жизни даже намеревалась с ним обручиться (ей
