из них у возвратной морфемы просто нет единой, инвариантной функции. Исходя из этого факта американский славист А. Шенкер считает, что сути славянской категории возвратности более всего отвечает в европейской грамматической традиции медиум (или «средний залог»): здесь действие «сосредотачивается на грамматическом субъекте, совершенно безотносительно к его семантическим свойствам» [Schemker 1988: 372–373].
Необходимо отдавать себе отчет в том, что местоименное происхождение возвратной морфемы составляет лишь «факт биографии» возвратных глаголов как формального класса слов. Это значит, что данная подробность (отложившаяся в «генетической памяти» глагола в виде непереходности) составляет предмет исторического словообразования, и не более того. Для современного же русского языка возвратная морфема практически никак не связана с возвратным местоимением, а возвратные глаголы представляют собой самостоятельные, отдельные лексические единицы. Это понимал уже тот же Н. П. Некрасов: «С течением времени, получив в языке полную свободу присоединяться к каждому глаголу, она (морфема — ся. — Б. Н.) обнаружила особенное свойство русского глагола, потеряла значение возвратного местоимения себя, относившего действие к лицу действующему, утратила смысл винительного падежа и стала простою приставкою в конце, сделалась чисто образовательной формой русского глагола…» [Некрасов 1865: 70–71].
Правда, современные словари, особенно переводные (двуязычные), нередко описывают возвратные глаголы как «дочерние» лексемы соответствующих невозвратных глаголов. Скажем, глагол подниматься описывается в статье, посвященной глаголу поднимать, глагол крутиться — в статье, посвященной крутить, глагол разбираться — в статье разбирать и т. п. Но это отражает даже не столько этимологический аспект словообразования, сколько сложившуюся практическую, «типографскую» традицию в лексикографии. Для составителя (и издателя) словаря удобнее и проще подать невозвратный и возвратный глагол в одном абзаце. Но если семантическая структура возвратного глагола не совпадает с семантической структурой производящего слова (а в русском языке это встречается сплошь и рядом, ср. лексемы обойти и обойтись, занимать и заниматься, возить и возиться, пытать и пытаться и мн. др.), то становится очевидным, что помещение их в одну словарную статью приносит больше вреда, чем пользы. По той же причине — несовершенства лексикографической практики — возвратные глаголы редко фиксируются словарями новых слов и значений (хотя, как мы увидим далее, они составляют весьма важную и интересную часть лексических неологизмов).
Семантическая дивергенция возвратных глаголов, их «отход» от значения производящей лексемы на практике проявляется и в том, что реальные контексты, как правило, не допускают замены возвратного глагола сочетанием «невозвратный глагол + себя», так же как и наоборот. Иными словами, Береги себя! означает не то, что Берегись! Я не оправдываюсь — не то, что Я не оправдываю себя, Маша показала себя на вечеринке — не то, что Маша показалась на вечеринке, Сын готовит себя к профессии программиста— не то, что Сын готовится к экзаменам в вуз (любопытно, что тут обнаруживаются различия и в лексической дистрибуции!), Она держит себя в руках — не то, что Она держится молодцом (опять различная дистрибуция), и т. п.
Впрочем, существует подкласс так называемых собственновозвратных глаголов, по отношению к которым, казалось бы, можно было говорить о «возврате» действия на его субъект (мыться, бриться, одеваться, причесываться, сдерживаться и т. п.). Во всяком случае, в научной литературе весьма живучи представления о том, что именно в этих словах — ся означает «себя». Казалось бы, перед нами архаизм, объясняемый более всего авторитетом академической «Грамматики русского языка» 1952 года. Процитируем: «Суффикс — ся (- сь) имеет в этих глаголах значение „себя“ и является, таким образом, ясным выражением „возвращенное“ действия на самого производителя…» [Грамматика 1952: 418]. Однако подобная точка зрения встречается и в новейших работах. В частности, Н. Герритсен, анализирующая семантику возвратных глаголов с помощью набора глубинных падежей, считает, что в словах типа мыться возвратная морфема обозначает совпадение ролей агенса и пациенса [Gerritsen 1990: 10, 23 и др.]. По нашему убеждению, и по отношению к этим «прототипическим» возвратным глаголам следует говорить скорее о замкнутости действия в сфере субъекта (т. е. о его непереходности), чем о его направленности на субъект [Норман 1972: 94]. Разница, с нашей точки зрения, весьма существенная: речь идет о количестве актантов при образующем высказывание предикате. В частности, Я моюсь — это ситуация, исчерпываемая действием (предикатом) и его субъектом, никакого иного участника (объекта) здесь нет. Приведем также по данному поводу мнение автора обстоятельной монографии о возвратных глаголах в русском языке: «Неверно было бы полагать, что в этих случаях субъект действия возвратного глагола становится объектом этого же действия» [Янко-Триницкая 1962: 183].
И дело не только в том, что называемое глаголом действие не выходит за пределы субъекта. Оставаясь в сфере субъекта, оно по существу связывается с какой-то его частью, свойством или поступком. Для объяснения этого достаточно вспомнить, чтб именно выступает в качестве объекта соответствующих производящих (невозвратных) глаголов. Действительно, такие действия, как мыть, брить, одевать, сдерживать, оправдывать и т. п. чаще всего направлены не на человека как такового, а на какую-то его часть, свойства или действия: моют обычно руки, лицо, тело, бреют обычно бороду или усы, сдерживают эмоции (волнение, злость и т. п.), оправдывают поступки… Соответственно, и бриться означает «брить лицо (или усы, бороду и т. п.)», мыться — «мыть руки (лицо, тело и т. п.)», оправдываться — «оправдывать какие-то свои поступки», подчиняться — «подчинять свою волю», настраиваться — «настраивать свои мысли» и т. п. Поэтому говорить о буквальной кореферентности субъекта и объекта в данных ситуациях не приходится. Косвенно это подтверждается и сопоставлением возвратных глаголов с сочетаниями «переходный глагол + себя». Там, где такое сочетание возможно, типа заставлять себя, вести себя, доводить себя, чувствовать себя и т. п., «параллельный» возвратный глагол либо вообще не существует (ср.: *заставляться, *вестись, *чувствоваться), либо существует с иным, далеким от семантики невозвратного глагола значением (доводиться); они как бы стремятся к дистрибутивному разграничению сфер своего влияния.
Сказанное до сих пор подводит нас к мысли о том, что образование возвратных глаголов теснейшим образом связано с формированием (и преобразованием) в сознании говорящего синтаксической структуры высказывания. Соответственно, и классификация возвратных дериватов должна строиться с учетом этого фактора. Поэтому господствовавшее некогда деление русских возвратных глаголов по чисто семантическому признаку (на «собственно-возвратные», «общевозвратные», «косвенно-возвратные», «взаимно- возвратные» и т. п.) в последние десятилетия уступает свое место классификации, основанной на синтаксической «предыстории» этих глаголов. Иными словами, лексемы с — ся группируются в разряды с учетом тех механизмов синтаксической деривации, которые предшествовали (в типологическом смысле) появлению того или иного глагола.
В частности, в уже упомянутой книге Н. А. Янко-Триницкой все возвратные дериваты русского языка делятся на две группы: «отсубъектные» и «отобъектные», а последние, в свою очередь, подразделяются на глаголы включенного, переключенного и исключенного объекта [Янко-Триницкая 1962: 172–173 и др.]. Эта классификация, в целом обоснованная и плодотворная, заслуживала бы особого комментария, но в данном случае нас будет интересовать только один ее разряд — глаголов включенного объекта. Речь идет о возвратных глаголах, значение которых, наряду со значением производящего невозвратного глагола, включает в себя также значение объекта действия этого производящего глагола, ср.: Курица несет яйца — Курица несется; Сосед строит дом — Сосед строится; Я зажмурил глаза — Я зажмурился и т. п.
