всех Аязгула. Он не смотрел на нее, он следил за воинами, натянув тетиву своего лука.
— Бурангул убит! — повторила Тансылу, потрясая его шлемом над головой. — Я, дочь Таргитая, убила его. Теперь вам, воины Бурангула, не за кого сражаться. А потому остановитесь! Хватит проливать кровь, забирайте своих раненых и идите в кишлак. И скажите всем, кого встретите, что Тансылу сама завоевала право называться вождем своего племени — племени, созданного ее отцом Таргитаем. Я все сказала.
В тишине зазвучала тетива и стрела, распарывая воздух свистом, вонзилась подмышку Ишбулата, так и не успевшего отправить свою стрелу в Тансылу. Больше никто не помышлял о мести, и Аязгул пробрался к жене и встал за ней.
Битва закончилась. Впереди была зима. И борьба за выживание всего племени в высокогорной долине за Черными Горами. А по степи полетел слух, что сбылось древнее пророчество, и миру явился во плоти дух Великого Воина. Шаманы поклонились ему у Батыр-камня, принеся в жертву не одного барана. Но воинственный дух жаждал другой крови. Уже вкусив ее, он плотоядно облизывал губы, а из ненасытной пасти демонов, поднявшихся над землей, растекалось по степи смрадное дыхание смерти.
Тансылу сверкала очами, опьяненная победой. Возгордившись, она вознеслась духом над всеми воинами, чувствуя свою силу и власть над ними. Да и Аязгул теперь никогда не встанет перед ней. Только она будет впереди всего племени, всего войска, только она!..
Копыта Черногривого проваливались в пушистый снег по самые колени. А с неба все летели белые мухи, кружились над головой и падали на шапку, на плечи, покрытые толстой медвежьей шкурой поверх войлочного халата. Конь то и дело тряс головой и с его челки звездочками осыпались снежинки. До перевала оставалось рукой подать, когда Тансылу услышала у самого уха такой родной голос:
— Госпожа…
Она оглянулась. С ней поравнялся Аязгул. С его остроконечной шапки снег скатывался к густому меху лисьего хвоста, которым шапка была оторочена. Длинный рыжий ворс закрывал лоб Аязгула и нависал над глазами, так что их почти не было видно, но Тансылу поймала вопрошающий взгляд, в котором уловила, как и в голосе, нотки почтения и обиды. И то, и другое резануло по сердцу. Куда делась дружеская непосредственность, с которой они бесцеремонно общались друг с другом еще совсем недавно?! После битвы, когда Тансылу торжествовала, между ней и Аязгулом встала плотная завеса отчуждения и от этого радость победы померкла.
Тансылу придержала коня, поравнялась с Аязгулом и, наклонившись к нему, прошептала:
— Ты — мой муж, Аязгул. Разве так обращается муж к жене: «Госпожа»?
— Прости, Тансылу, — Аязгул отвел взгляд, — давай отъедем, надо поговорить.
Черногривый недовольно скосил глаза, когда хозяйка свернула в сторону почти у перевала. В снежной пелене уже виднелась поляна, за которой исчезали головы впередиидущих лошадей и всадников.
— Тансылу, нам надо достать ячмень, просо, перевалы через день-два закроются, не пройти. Сейчас еще есть шанс. Я возьму отряд воинов и пойду туда, где проходит караванный путь. Еще не все торговцы прошли, есть надежда, что мы встретим кого запоздавшего. Если не встретим, то пойдем в ближайший кишлак, там возьмем все, что надо. Иначе зиму нам не прожить. В долине опасности нет, тех воинов, что останутся, достаточно для защиты, если что.
— Ты хочешь идти без меня?
Тансылу вдруг почувствовала себя такой беззащитной. Ей, как раньше, захотелось сесть на одного коня с Аязгулом, прижаться сзади к его спине, обхватить за пояс и ни о чем не думать, а только мчаться вперед и знать, что эта надежная спина всегда защитит…
— Тебе нужен отдых, Тансылу, там внизу тебя ждет теплая юрта, хорошая еда, там ты отдохнешь и согреешься…
— Нет! Я иду с тобой!
Звонкий голос утонул в снежной пелене и никто кроме Аязгула не услышал того отчаяния, которое вырвалось из самого сердца девочки-вождя. Аязгул, не возражая больше, остановил десяток воинов и, дождавшись, когда все пройдут перевал, увел их на тропу, что шла южнее, петляя по склону и уходя за понижающийся гребень, туда, где проходил караванный путь.
Снег вскоре прекратился, хотя небо так и висело над головой тяжелым серым одеялом. День угасал и Аязгул предложил встать лагерем в одном тихом месте, защищенном от хоженых дорог грядой скал. Шатров не ставили. У каждого воина была войлочная кошма, в которую он и заворачивался прямо на земле. Поужинали кровяной колбасой. Размочив сухие кишки в ручье, что вытекал из-под валуна, обрастая по берегам причудливыми наростами льда, заполнили тонкие оболочки кровью своих коней, сделав надрез на шее, и поджарили колбасу на костре. Тансылу достала из хурджуна горсть кислых творожных шариков и с удовольствием сосала их, изредка запивая студеной водой. Ни о чем не разговаривали. Люди устали после длительного перехода, и нуждались в отдыхе.
Оставив стража для охраны, Аязгул улегся рядом с Тансылу и мгновенно уснул. Только кони, получив, наконец, свободу, паслись рядом, раскапывая мерзлую траву копытами и с хрустом поедая ее.
На рассвете Аязгул оседлал Белолобого и, пока лагерь оживал после холодной ночевки, умчался на разведку. Пробравшись по узкой тропе между отвесных каменных стен, он свернул в небольшое ущелье и, оставив там коня, забрался на скалу, откуда хорошо просматривалась равнина. В сером свете начинающегося дня Аязгул разглядел на горизонте огни костров.
«Караван! — не сомневался опытный охотник. — Пока соберутся, успею поднять отряд. Тут пройдут, — он прикинул путь, — тут!» — ящеркой сполз с камня и тихонько свистнув, подозвал коня.
Груженые лошади с сонными погонщиками еще не спеша только приближались к скалам, а отряд кочевников уже поджидал их, заняв удобные позиции для нападения. Лошадей было одиннадцать, людей восемь. Издали Аязгул прикинул, что среди поклажи есть мешки с провиантом, а в двух сундуках, возможно, жемчуг, красивые камни, которые он когда-то видел у одного чужестранца из далекой восточной страны. А может быть, там лежит та самая ткань — легкая и прочная, из которой шьют и добротные халаты, и невесомые рубахи и штаны, в которых и в жару прохладно, и в холод тепло.
Как только караван поравнялся с сидевшими в засаде, Аязгул громко свистнул, и все погонщики, не успев даже понять, что произошло, замертво упали, сраженные стрелами, кто на землю, кто на спины своих коней. Тансылу выскочила из засады и ухватила за повод последнего коня. Он заржал, приподнялся на задние ноги, но Тансылу притянула его к себе.
— Спокойно, спокойно, — она погладила жеребца, при этом не отводя взгляда от его испуганных глаз.
С его спины на бок скатился старый погонщик. Стрела, пущенная Тансылу, торчала в его шее, пронзив ее насквозь, меховая шапка слетела с головы, а с седой косички, заплетенной сзади, на землю стекал кровавый ручеек. Тансылу попыталась сбросить старика с коня, но его нога застряла в стремени. Конь же, почуяв смерть, испугался и, резко мотнув головой, вырвал повод из рук Тансылу. Он бы так и ускакал с болтающимся на боку мертвым телом, но вовремя подоспел Аязгул. Он остановил коня, срезал кожаные постромки, освободив ногу убитого, и тот мешком скатился на землю. Тансылу заметила, как блеснул камень на пальце его правой руки и, оставив коня Аязгулу, наклонилась над стариком.
Крупный перстень из блестящего серого металла, был украшен красным, как застывшая капля крови, камнем. Тансылу попыталась снять кольцо, но оно словно вросло в палец мертвеца и не поддавалось. А камень играл светом, будто подмигивая и дразня девушку. Тансылу, недолго думая, вынула кинжал и, приподняв руку старика за палец, отрезала его. Кольцо скатилось с окровавленного обрубка, который Тансылу презрительно выбросила. Она подняла кольцо, оттерла его о халат старика и, зажав добычу в кулаке, поднялась на ноги. Тугая волна, поднявшись вместе с ней, ударила в голову. В глазах потемнело, скалы, люди, кони — все поплыло перед Тансылу, и черный морок утащил потерявшую сознание девушку в царство беспамятности.
— Тансылу, Тансылу! — Аязгул ощупывал вдруг упавшую жену, пытаясь понять, куда ее ранили. Но не нашел ни стрелы, ни раны, да и вокруг не было никого, кто бы мог напасть.
— Кольцо, — приходя в себя, прошептала Тансылу и раскрыла ладонь.
Аязгул взял перстень.
