разбежались, только старая Хадия на коленях доползла до Тансылу и протянула к ней руки.
— Не надо, дочка, остановись! — кричала она, но ее голос был подобен шепоту листвы, заглушаемому рыком бегущей с гор воды.
Шаман, повинуясь воле того, кого он вопрошал, поднялся на ноги, повернулся к Тансылу и запел песнь, слова которой зазвучали магическим заклинанием:
— Велика щедрость прославленной людьми и любимой богами Умай, дарующей душу семени, вдыхающей в него чистый дух. Страшны козни демонов, поджидающие добычу, заманивающие в свои сети слабых духом и одержимых страстями. Во имя победы добра над злом, не искушай, женщина, богов, выбравших тебя вместилищем для возрождения Свободного Духа, не впускай в свое сердце демонов, береги дарованное тебе, ибо ответственна ты перед небом и землей, перед настоящим и будущим.
Костры угасли. Только уголья еще мерцали красным огнем, готовые при малейшем порыве ветра вновь вспыхнуть. Шаман осел, уронил голову на грудь. Его сознание еще металось в иных мирах, о чем говорили бессвязные бормотания, редкие взмахи руками, словно посвященный в великие тайны мироздания отгонял кого-то, кому не было места в мире людей.
Тансылу не мигая смотрела на лежащую у ее ног бабушку. Казалось, девушка никак не может понять, почему старуха здесь, почему она лежит и к тому же вцепилась в ее ноги. Но в ушах все еще звучал голос шамана и постепенно до Тансылу начало доходить то, что передали через него духи — она должна смириться и стать матерью, матерью ребенка, который ей не нужен, более того, который уже ненавистен ей. Тансылу не умела принимать удары судьбы с поникшей головой. Чем труднее ей было, тем большая злость вскипала в ее сердце. И сейчас она, раздираемая гневом, искала виновных в том, что вышло не по ее воле, на кого она могла бы направить весь свой неуправляемый гнев. Только два человека оказались перед ней — бабушка Хадия и шаман, — и оба поникшие. Тансылу вскочила, отпихнула от себя старуху, одним прыжком, как убегающая лань, она оказалась рядом с шаманом. Не владея собой, Тансылу пнула его, отчего тот завалился на бок. Реальность только начала возвращаться к нему, но сил на то, чтобы действовать, еще не было. И шаман косился на обезумевшую девушку, пытаясь неловкими жестами защититься от ее гнева.
— Или ты вытравишь Это из меня, хоть с помощью духов, хоть без них, или я убью тебя, как клопа, от которого нет никакого толка, одно беспокойство!
Шаман не промолвил ни слова, только закрыл глаза, шепча что-то несвязное и непонятное. Тансылу зарычала, как зверь, и выхватила кинжал. Сильная рука ухватила ее за запястье, сжала его так больно, что Тансылу вскрикнула и выронила кинжал. Она не успела понять, кто и как осмелился встать на ее пути, как смельчак загреб ее в охапку, поднял на руках, крепко сжимая в объятиях.
— Аязгул?..
Она узнала друга, повернувшись к нему лицом, и слезы ручьем покатились из только что пылавших огнем глаз.
— Успокойся, Тансылу, все будет хорошо, я с тобой.
Он отнес девушку в юрту, уложил там на кошме, укрыл потеплее, убаюкал, как ребенка, утешая и шепча ласковые слова. Когда Тансылу уснула, он вышел. Несмотря на ночь, в стойбище никто не спал. Морозный ветер обжигал лица, но люди лишь плотнее укутывались в халаты. Перед шатром бабушки Хадии сидели старейшины племени. Они переговаривались меж собой и, когда Аязгул подошел к ним, самый старший обратился к нему:
— Аязгул, сынок, мы знаем тебя с детства. Твои родители — уважаемые люди в нашем племени. Мы приняли тебя, как вождя, хотя ты поставил впереди себя дочь Таргитая. Да, мы помним последний наказ матери Тансылу, и она сама в бою доказала свое право на то, чтобы заботиться о нашей безопасности, но, — старик покачал головой, — ты же видишь, сынок, что Тансылу одержима демонами и ее умение сражаться в бою не может перевесить чашу страданий, которые она принесла всем нам.
Все старики согласно закивали.
— Что вы хотите? — Аязгул смотрел с почтением, но в его голосе звучали стальные нотки.
Старики помолчали. Переглянулись. Аязгул понял, что они еще до его прихода приняли решение. Тот же старик продолжил:
— Ты должен стать настоящим вождем, Аязгул, а не выполнять приказания Тансылу. А она… из нее надо выгонять демонов зла. И ты можешь помочь шаману сделать это.
— Нет! — решительно возразил Аязгул.
Он понимал, что значат слова «помочь шаману». Придется связать Тансылу, подавить ее волю, как после этого он сможет смотреть ей в глаза? К тому же она… беременна!
Старики, недовольно скривив губы, закачали головами. Аязгул унял гнев и добавил:
— Вам незачем беспокоится. Я ручаюсь за свою жену. Дайте срок — и она изменится. Сама изменится, безо всяких ритуалов. А я буду рядом. Обещаю вам, старейшины, что больше в нашем племени не будет никаких несчастий, пройдет зима, и мы вернемся на наши законные пастбища, а потом и на Йенчуогуз, если совет племени так решит.
Старики переглянулись, согласно кивая. Из шатра выглянула женщина — невестка Хадии.
— Аязгул, зайди, бабушка хочет тебя видеть.
Поклонившись старейшинам, охотник, согнувшись, вошел в шалаш. Хадия полулежала на подушках, укрытая добротным войлочным одеялом. Старая женщина поманила парня. Он подошел ближе, сел на колени, положив на них ладони.
— Аязгул, — голос старухи был тихим, чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом, — Аязгул, сынок, я видела мысли Тансылу. Сбереги ребенка, посланного ей богами, — бабушка перевела дух, помолчала и добавила: — Тансылу опомнится, верь. Не оставляй ее.
К утру бабушка умерла. Люди посплетничали, пошушукались да и занялись своими делами. Тансылу затаилась, скорее чувствуя, чем понимая, что любое резкое слово, сказанное ею, обернется против нее самой. И только Аязгул видел в ее глазах все тот же огонь, которому она не давала распаляться.
Но беременность смягчила ее нрав. Как не хотела Тансылу становиться матерью, как не сопротивлялась женскому естеству, а все же прислушивалась к себе, замирала, когда ребенок толкал ее, гладила живот, улыбаясь. А то снова металась в ярости, ощущая беспомощность своего положения, когда хотела, как обычно, сесть на Черногривого и умчаться на простор подальше от любопытных взглядов.
Ко дню весеннего равноденствия ребенок, наконец, попросился на волю. Стойбище пришло в оживление. В большом чане грели воду, женщины суетились в юрте, оставив мужчинам бездеятельное ожидание.
Аязгул сидел задумавшись у загона с кобылицами. Рядом с некоторыми стояли еще совсем маленькие жеребята. Тонкие ножки, чуткие уши, детский любопытный взгляд малышей вызывал радость в сердце мужчины. Он наблюдал за лошадьми и думал о своей жизни. Как все непросто сложилось, как трудно оказалось жить. Совсем не так представлял он свое будущее в детстве. Мечтал, что женится на Тансылу, что будут у них дети: мальчики — зоркие и сметливые, как он, девочки — нежные и умные, как она. Но… Да, они вместе, они — муж и жена, но нет того счастья, о котором мечтал мальчик Аязгул, и сейчас он, как и положено мужчине, сидит и ожидает, когда его жена родит, но он-то знает, что ребенок — не его, что это семя Ульмаса дало жизнь этому ребенку. Да, об этом знают только он и Тансылу. Что ж, он будет считать ребенка своим, но ведь люди все видят, ничего не укроется от их пытливого взгляда. Сможет ли он, не будучи отцом, порадоваться рождению малыша? А если нет, то, что скажут люди?
— Аязгул! — голос женщины отвлек от размышлений.
Он метнулся к юрте, и отчего-то сердце в его груди екнуло. Из юрты послышались крики Тансылу:
— Уберите Это от меня, уберите! Аязгул! Убей Это, я не хочу его видеть, убей!
Все в кишлаке онемели. Аязгулу стоило немалых усилий, чтобы взять себя в руки. Он вошел в юрту. Тансылу лежала, разметавшись на кошме, женщины прибирали, унося чан с окровавленной водой. Одна из них сидела на коленях неподалеку от Тансылу и покачивалась, держа в руках меховой сверток. Аязгул подошел к ней, положил руку на плечо. Женщина повернула к нему заплаканное лицо. Узнав мужа Тансылу, протянула ему сверток.
— Девочка… она была жива, когда родилась, но… я не знаю, что случилось, господин, я хотела дать
