победу над Бурангулом, все успокоились. Снова, как и прежде, создавались семьи, укрепляя родственными узами разрозненные племена, снова рождались дети и плодился скот. Акыны сложили песни о славной матери Тансылу, отдавшей свою жизнь за жизнь дочери, о великой битве вождей двух племен, в которой Тенгри даровал победу не осторожному и опытному воину Бурангулу, а бесстрашной и отважной девушке, взявшей в руки меч отца.
Тансылу была весела и общительна, шутила и смеялась на пирах, вместе с Аязгулом смело вела свое племя на новые пастбища, и люди поверили в то, что ее душа освободилась от зла. И только шаман все еще смотрел на воинственную предводительницу с опаской.
Прищурившись, он словно буравил ее взглядом, проникающим дальше того, что видели все, и его душа волновалась, чувствуя недоброе. Потому Умеющий Разговаривать С Духами часто один уходил в степь и, войдя в транс, слушал ветер, дыхание земли, говор воды в реках, пытаясь проникнуть в тайны мироздания и получить ответ о будущем степного сообщества.
А вокруг Тансылу тем временем собиралась рать. Молодые воины почитали за честь скакать в ее эскорте, сопровождать везде и всегда, будь то на поиск новых пастбищ, или на званый пир. Да и ее муж — Аязгул, которого уважали и почитали не только молодые, но и старики, не выказывал недовольства от общения жены с молодыми воинами. Он только молча поглядывал за всеми, тая свои думы хоть и за светлыми, но непроницаемыми глазами.
Никто из соплеменников не мог понять отношений Тансылу и Аязгула. Муж и жена, они спали в разных юртах, но во всех делах оставались вместе, и, хоть порой расходились во мнениях, в итоге все же Аязгул соглашался с женой, показывая всем, кто в племени вождь. Молодежь видела только внешнюю сторону их отношений, старики же смотрели глубже. Их вопрошающие взгляды пугали Тансылу.
Особенно боялась она шамана. Ее бы воля, и она уничтожила его, но шаман был неприкасаем, и потому Тансылу оставалось только избегать встреч с ним. Но темные струйки ненависти, затаившейся в душе, открыли путь демонам зла, которые толкали девушку на безумные поступки. Тансылу не могла противиться воле Эрлига. Она ощущала необоримую тягу к сражению и, собрав отряд бесшабашных юнцов, тайком, под прикрытием поиска новых пастбищ, выходила на торговый путь, соединивший восток и запад, и грабила караваны, убивая при этом всех свидетелей. Ее воины разбирали добычу, пряча ее в укромных местах, а Тансылу зорко следила за всеми, обещая наказать каждого, кто вольно или невольно проболтается. Уже два воина лишились языков, кто-то вообще не вернулся в стойбище.
Аязгул заподозрил что-то неладное, но расспросы ничего не дали. Воины молчали, лишь опуская глаза. И тогда Аязгул решил поговорить с Тансылу.
И вот теперь она, как загнанный зверь, стояла у реки, крепко сжимая рукоять своего меча, и ждала нападения.
«Пронюхал что-то, охотник… что ж, хочешь поговорить, поговорим, только что это изменит?..»
Тансылу злилась. А Аязгул все не шел. Наконец, за спиной раздался его голос, показавшийся блеяньем ягненка в шуме стремительных вод Йенчуогуза.
— Тансылу…
Она резко обернулась.
— А-а! Пришел! — по ее лицу скользнула ухмылка.
Она больнее лезвия кинжала полоснула по сердцу, но Аязгул проглотил обиду. Не за тем он пришел сюда.
— Тансылу, тебя часто нет в стойбище. Ты уходишь без меня. Наши воины получили такие увечья, словно побывали в рабстве. А они были с тобой! Что происходит, Тансылу?
Взгляд Аязгула показался Тансылу острее колких взглядов шамана, и она пошла в наступление, словно забыв, кто перед ней.
— Увечья, говоришь?! Пусть держат слово! Я их за собой не зову, сами идут! А раз так, пусть сами и отвечают за себя!
Аязгул ухватил жену за плечо. Она дернулась, но хватка Аязгула была жесткой: боль сковала сустав. Тансылу зверем посмотрела в синие глаза, когда-то давным-давно восхищавшие ее непостижимой глубиной.
— Пусти… — прошипела она.
Но Аязгул не торопился отпускать. Он держал жену, как того барса за горло, шкура которого сейчас согревала ее тело.
— Успокойся. Я не сражаться с тобой пришел, я хочу знать, что ты задумала, куда ты уходишь с воинами? По степи ползут слухи о гибели караванщиков, о разбойниках — не просто грабителях, а жестоких убийцах!
— Слухи ползут, говоришь… А сам? Ты забыл, как тогда, когда мы уходили в долину за горами, убил всех? А? Тогда ты думал о жестокости? Или тебя больше беспокоили слухи? Как же! Благородный Аязгул убил караванщиков, забрал весь товар!..
— Тогда мы не могли поступить иначе! Я выбирал между жизнью наших людей и жизнью горстки торговцев! Да, я не мог допустить во имя будущего нашего племени, твоего будущего и моего, чтобы кто-то узнал правду!
— Вот и я не могу!
Аязгул растерялся от чудовищной прямоты, с которой Тансылу выкрикнула последние слова. Суровая правда, о которой он только догадывался, настойчиво отгоняя прилипчивые, как слепни, мысли, предстала во всей своей наготе.
Тансылу высвободила руку и раненой птицей отскочила назад. Черногривый оживился, подставив бок, но хозяйка не запрыгнула, она только прижалась к нему. И через попону конь ощущал дрожь ее тела, такую знакомую ему, когда она воодушевлялась на битву и, достигнув нервного предела, коршуном взлетала на него и мчалась…
— Стой, Тансылу! — Аязгул тоже хорошо знал и эту воинственную позу, и это бесстрашное выражение лица. — Тансылу, остановись! Я не могу жить без тебя… не уходи…
От этих слов Тансылу словно захватило холодное течение Йенчуогуз, тысячи жалящих иголок пронзили грудь и закрыли проход воздуха к сердцу. Открытым ртом Тансылу хватала воздух, но не могла вздохнуть.
— Тансылу… — Аязгул кинулся к ней, подхватил на руки. — Что с тобой?..
Тансылу обмякла. Дыхание восстановилось. Глаза встретились с глазами. Губы сомкнулись с губами. Мир растворился в грохоте вод, несущихся туда, куда уходит солнце. Тепло сердца мужчины растопило лед в груди женщины, и кровь горячими ручейками растеклась по всему телу.
Они дышали одними легкими, одно сердце билось в их груди, одним телом они подминали слабые ростки трав под собой. Тансылу дернулась, почувствовав мужской клинок, но ужас, живший в ней с тех пор, как Ульмас жестоко разорвал ее плоть, отступил от нежной сладости, подаренной Аязгулом. Тансылу стонала филином, выпускала коготки дикой кошкой, извивалась гюрзой, а ее тело просило: «Еще, еще!»…
Они вернулись в кишлак вдвоем. Аязгул вел Черногривого, на котором царицей сидела Тансылу. Соплеменники поняли все без слов и встретили своих вожаков, как только что пришедших в стан жениха и невесту. Тансылу смеялась и светилась от счастья. Аязгул сдержанно улыбался, отвечая шутками на намеки друзей. И следующую ночь влюбленные спали в одной юрте, ощущая себя единственными живыми существами в огромной вселенной, которая мигающими звездами заглядывала в юрту через круглое отверстие наверху.
Перед рассветом Аязгул погрузился в сон, сжимая в объятиях так долго ожидаемую женщину. Но Тансылу не спала. Она думала. И вдруг позвала:
— Аязгул, — в ее голосе прозвучали осторожные нотки.
Привыкнув к хитрости жены, Аязгул напрягся, но погладил ее по обнажившейся руке и прикрыл шкурой.
— Аязгул, ты всю нашу жизнь хотел меня…
Как подтверждение сказанному тело мужчины напряглось, и желание запульсировало в воспрянувшем «кинжале». Тансылу рассмеялась, почувствовав это, но вернулась к своей мысли, не дававшей ей покоя:
