— Ты хотел меня, но имел других женщин…
Аязгул не повелся на ее вызов и, вместо ожидаемых оправданий, он крепче обнял жену и сказал:
— Я мужчина, Тансылу. Ты сама видишь, что происходит даже при намеке…
— И ты заводил женщин далеко от нашего племени! Это чтобы я не знала?
Аязгул понял, что Тансылу знает что-то большее и, возможно, то, о чем не знает он сам. Он сел, накинул шкуру на плечи, потер лицо, пряча за этим жестом тревогу.
— Что ты хочешь сказать? Говори сейчас.
— Тебе так же хорошо было с той… с девчонкой, которая жила отшельницей со стариками? Как ее звали? Ты помнишь?
— Я помню. Ее звали Айгуль. Ее уже нет, Тансылу. И мы встречались недолго. Она умерла.
Тансылу ухмыльнулась.
— Я знаю.
— Что? Что ты знаешь? — Аязгул разволновался. Он испытывал к Айгуль нежные чувства. Он и сейчас вспоминает о ее смерти с болью. Ему было хорошо с ней, уютно и радостно. Айгуль была его отдушиной в той жестокой жизни. Если бы не Тансылу, он бы не раздумывая взял ее в жены. Забрал бы и ее стариков. Но не мог. Он не знал, что делать, боялся молвы, гнева Тансылу, боялся, что она убьет Айгуль. Убьет… Страшная догадка обожгла сердце: — Это… ты?..
Тансылу достигла своей цели. Теперь она видела, что Аязгул врет ей и врал всегда. И ей хотелось уколоть его еще сильнее. Она с напускным безразличием растянулась, закинув руки за голову.
— Твоя Айгуль переломала все кости, но не кричала. Терпеливая… Я успела сказать ей, кто я… только свой перстень, помнишь, тот, который я сняла с пальца убитого караванщика, я не нашла… Ты не знаешь, где он?.. Я думала, ты подарил мой перстень ей…
Аязгул потерял контроль над собой. Сон пропал, благостное настроение улетучилось. Зарычав, Аязгул вцепился в горло Тансылу. Она ухватила его за волосы и со всей силы, на которую была способна, потянула назад. Аязгул не чувствовал боли, он сжимал тонкое горло, ощущая ладонями, как бьется кровь в нем, слыша, как из него выползают последние хрипы.
В стойле громко заржал Черногривый. Сорвавшись с места, он разбежался, насколько позволял загон и, высоко задрав ноги, перескочил его. Из юрт выбежали люди. Зрелище, представшее их глазам, ошарашило всех.
Конь, птицей подлетев к юрте, ударил в нее передними копытами, издавая при этом такое злобное ржание, что оно напомнило кочевникам боевой клич. Деревянный каркас юрты не выдержал, треснул, кошма провалилась внутрь, а Черногривый снова замахнулся, но оклик выбежавшего Аязгула остановил его. Конь храпел и бил землю копытом, словно требовал чего-то. Он успокоился только тогда, когда вышла Тансылу. Простоволосая, в теплом халате она встала напротив своего коня, с восторгом в глазах любуясь им.
Аязгул положил руку на плечо жены. Она сбросила ее резким движением. Черногривый извернулся и укусил обидчика хозяйки. Пока Аязгул соображал, что делать, Тансылу вскочила на коня и, подбадривая его криками «кош, кош!» умчалась в багряное зарево утра. Аязгул свистнул своего Белолобого и помчался в погоню.
— Какая муха укусила Черногривого? — удивлялись люди.
— Скорее, Тансылу, а конь — под стать ей, такой же сумасшедший.
— Что ж им все неймется, ведь только сияли от счастья, оба, и на тебе, опять в ссоре…
— Поди, разберись в семейных делах…
— Да и не наше это дело, помирились, поругались, выспаться только не дали.
Люди разошлись, а всадники летели по просыпающейся степи, разгоняя криками ночных хищников. Сова промахнулась, не поймав мыши, волк убежал, бросив свою добычу, только демоны снова завладели той, которую у них из лап почти выдернул верный страж Тенгри…
Тансылу мчалась по просыпающейся степи, не замечая времени. Ветер хлестал ей в лицо, волосы развевались за спиной, как крылья ворона, в прищуренных глазах сверкали искры. Воительница подгоняла коня, не давая ему передыху, и Черногривый уносил свою хозяйку все дальше и дальше от обидчика. Лишь бы она скакала на нем, лишь бы она была в безопасности… Но что-то вдруг оборвалось в груди, свернулось клубком, кольнуло пикой в сердце. Конь сбавил темп, захрапел, встал и, не удержавшись на ногах, вдруг ставшими непослушными, завалился на бок, придавив ногу Тансылу.
— Черногривый!..
Тансылу выползла из-под взмокшего бока коня, кинулась к его морде, заглядывая в выпученные глаза. На губах Черногривого проступила розовая пена. Ее становилось все больше, а конь храпел, и все еще пытался встать, дергая ногами и приподнимая голову, которая бессильно падала назад.
— Черногривый… нет, нет! Что я наделала, друг мой, мой верный друг… Черногривый…
Тансылу зарыдала как в детстве, когда один из мальчишек в игре толкнул ее, и она упала, больно ударившись рукой о камень. Тогда ей было не столько больно, сколько обидно от своей слабости и вида победителя, смеявшегося над ней. Но сейчас в сердце Тансылу была другая обида. На саму себя. Лаская умирающего Черногривого, она осознала, что именно она виновата в его смерти и нет ей прощения ни у него, ни у людей, ни у себя самой.
Тучи закрыли небо. Пошел дождь. Сначала редкими, но крупными каплями он упал на землю, словно предупреждая всех о стихии. И вскоре вода с неба стала стеной. Тансылу, размазывая слезы по лицу, сняла свой халат и укрыла друга. Она сидела рядом с ним, вспоминая, как они вместе росли, как открывали для себя безграничный и прекрасный мир, как сражались и побеждали врага, как Черногривый всегда оказывался рядом в трудную минуту и спасал ее. Тансылу тихонько запела, прислонившись к шее коня, прямо в его ухо, чтобы ее песня была слышна ему. Он еще хрипел, но повел ушами, закрыл глаза и улетел в мир своих снов, в которых он и она всегда были героями.
Вода текла струями по голове Тансылу, по ее волосам, по телу, к которому прилипла ее белая рубаха. От холода девушку тряс озноб, ее голос дрожал, но она пела и эта песнь поднималась в небо вместе с душой Черногривого. А дождь все лил и лил, пробуждая к жизни еще спящие семена в земле, даря силу ранним всходам и оплакивая ушедшего друга человека, верой и правдой служившего ему до последнего вздоха.
Аязгул долго искал Тансылу. Дождь начал стихать, когда на зеленеющем покрывале напитанной влагой земли он увидел неподвижно лежащую жену, словно белым саваном укрывшую собой погибшего коня…
Тансылу открыла глаза. Закашляла. Втянула в себя теплый воздух. В свете тусклых масляных ламп едва различались украшения стен юрты, всегда радующие глаз яркостью красок. Рядом раздался голос:
— Очнулась, красавица моя, вот и хорошо, сейчас выпьешь горячего супа и сразу станет легче!
Мать Аязгула склонилась над невесткой, поднеся к ее лицу чашу с дымящимся мясным супом. Но Тансылу отвернулась. Старая Айган покачала головой.
— Надо кушать, дочка, у тебя жар, суп согреет грудь, станет легче.
Она снова попыталась напоить Тансылу горячим варевом, но та сжала губы и мотнула головой.
— Что ж, как знаешь…
Холодный воздух влетел в открываемый полог юрты. Вошел Аязгул.
— Как она? — вглядываясь в полумрак, спросил он.
— Не хочет суп, кашляет, горит вся…
— Идите, мама, я сам, идите, спасибо.
Айган с жалостью взглянула на сына и, ничего не сказав в ответ, ушла.
Аязгул подсел поближе к жене, убрал мокрую прядь волос со лба. Тансылу снова закашляла, привстала на одной руке. Муж подложил подушки ей под спину.
— Так лучше?
— Да, — с кашлем выдохнула она. Глубоко вздохнула и, медленно произнося каждое слово, сказала:
