громким, уверенным тоном сообщает Марине свое мнение об ее игре.
— Но вообще–то ты молодец. Я, когда вижу тебя, начинаю жалеть, что ушла из Театрального.
Марина не поправляет Жанну. Ушла или «ушли» — какая разница. Но в Ленинграде Жанна бывает редко, ей особенно и некогда.
Сейчас она бежит на курсы водителей автомобилей. Это значит, что дела ее продвигаются, иначе зачем ей водить машину, которая имеется не у нее, а у писателя?
Виктор Лагутин! Ну что же ты еле двигаешься? Что ты спишь на ходу? Ах, ты живешь, как тебе нравится?
А ему нравится ходить только пешком, засыпать в шумных компаниях, в свободные вечера слушать органные концерты. Виктор — актер крепкий, надежный, на сцене он существует запросто и даже умеет помогать партнерам, за что его очень любят в театре. Но он не выносит вечеринок, шумных выпивок и обмываний обнов. Круг его друзей очень ограничен, но зато он необыкновенно терпим к друзьям и не бывает поверхностным в беседах. Есть роль, о которой он мечтает, но что это за роль — знает только Таня. Таню он любит даже больше, чем прежде.
Нет, его надо отпустить со сцены… Топчется, переминается, дуется. Ему не терпится остаться одному и думать, думать. Вот он и ушел, не оглянувшись, не кивнув на прощанье. Поговаривают, что он сочиняет музыку…
А вот и Анечка Воробьева!
Говорят, она очень похожа на мать, только побойчее. Дерзка, как мушкетер, как хотелось папе и бабушке. Отличная хозяйка дома. Щедра, гостеприимна. Любит кормить друзей: своих и мужа Васи. Само собой разумеется, что совершеннолетия Анечка достигла, и это сразу расставило все по своим местам. Папу она по–прежнему любит, а Алину уважает за то, что та не требует от нее любви. Правда, с Алиной им часто приходится ругаться из–за вещей — какой–нибудь скатерти или вилок–ложек, которые Алина старается не отдать Анечке, объясняя это тем, что не желает разорения бабушкиного дома. Но эти ссоры быстро вспыхивают и быстро затухают — на Алинину скупость у Анечки есть воздействие. Однажды между двумя женщинами случился разговор.
— А ведь ты когда–то была другая, — сказала Анечка. — Ну, до того, как…
Алина, с ее умением все понимать сразу, не переспросила, не удивилась Анечкиному утверждению, а просто сказала:
— Все мы были другими. Стоит ли жалеть? Я вообще живу только будущим и не желаю помнить прошлого. А то появится еще одна унылая особа и будет изводить других своим мерзким видом.
— Но все–таки ты должна помнить, что ты была другой. И понимать, что есть другие люди.
— Ладно, ладно, забирай мясорубку и отстань, — огрызнулась Алина…
Муж Анечки, Вася, оказался совсем не таким, каким представляла себе Анечка мужа. Он мало начитан, ничего не понимает в музыке, далеко не мыслитель и, вдобавок ко всему, до женитьбы имел пристрастие к одежде цвета морской волны, что совсем уж убивало Анечку. И все–таки есть в нем две черты, которые покорили Анечку раз и навсегда.
Во–первых, Вася благороден. Именно это слово — благородство — здесь и подходит. Вася никогда не темнит, никогда не выгадывает, идет прямо, как ему идется, умудряясь при этом никому не наступать на ноги. И вторая Васина черта — умение разбираться в людях. Слушая самый высокоученый спор двух умных–преумных людей и, казалось бы, не понимая в их разговоре ни уха ни рыла, Вася всегда точно знает, кто из этих умников дурак, в то время как Анечке нужны на это годы. Наверное, поэтому Вася слывет одним из самых интеллектуальных молодых актеров, как это ни парадоксально.
К тестю Вася относится прохладно и, как ни странно, очень тепло к Алине, и причины такого странного отношения Анечка знать не хочет. Боится.
Ладно, отпустим и эту пару.
Но вот на сцену выходят все. В чем дело? Что объединило их: курсовое собрание, дипломный спектакль? Всё гораздо печальнее — смерть Мастера. Главреж из его театра, актеры, знаменитый его ученик Сам, известный драматург, студенты… Студенты еще не знают, что, как и жизнь Мастера, смерть его сослужит для них свою службу: весомыми станут его уроки, его последние слова, его личность. На них замкнется круг его жизни: яркой, импульсивной, театральной.
Его похоронят не на помпезном кладбище, а на самом обычном, рядом с женой Галей. На поминках выпьют, начнут вспоминать о нем разные истории и анекдоты, будут даже смеяться, как хотелось ему. Кто–то скажет:
— Он ни черта не понимал в людях, но как же это прекрасно.
— Он был такой смешной, такой вежливый…
— А как он возмущался…
— А как он обижался…
— Тяжело бы было ему с таким характером начинать жизнь в наше время.
Главреж будет молчать и думать о том, что ему бы неплохо умереть вот так же, а еще лучше — жить, как жил Мастер. И где он возьмет второго такого человека— все смягчающего, тихо и с достоинством правого, знающего, что к чему. И вдруг он поймет, что Мастер был — последним.
Но нет, автор не привык бросать людей в печали, а любая смерть — самая светлая — все–таки печаль. За автором остался поклон главной героини, намеренно им позабытой до лучших времен.
Вот идет она по каким–то улицам, названий которых не знает (типично женская черта — не запоминать названий улиц), идет после похорон Мастера и беседует с ним. Плачет и беседует (знаем мы за ней такую привычку).
— Он любил меня, — говорит Марина, — кто будет меня так любить? Нам дадут другого Мастера. Я не хочу другого. Я не смогу… Я не полюблю его так.
На улицах осень.
— Кажется, опять будет наводнение, — говорит встречный.
Так уже было. Была такая погода, и так говорил прохожий… И ей кажется, что люди живут не один раз. Что одновременно на свете живут несколько «я» одного человека, параллельных друг другу и не пересекающихся. В одной из ее жизней на этой улице, да–да, на этой, был дом… Там было много этажей, и на каждом были нарисованы двери, в которые нельзя войти. Был лишь один обитаемый этаж. Там жили двое стариков… Да вот же они идут ей навстречу… Вон, те, которые держатся за руки. Какие старые и какие сильные… Они не узнали Марину, прошли мимо. Заняты беседой. За сто лет жизни они не наговорились. Да вот же дом, вот он, вот он!
Все было так, как она и помнила: фальшивые двери на нижних этажах, луна в фонаре–крыше, не было только тишины. Сверху несся приглушенный детский смех. Она уверенно поднималась по лестнице.
Перед ней распахнулась дверь обитаемого этажа. И глазам открылась огромная комната, освещенная множеством ламп. По комнате бегали разноцветные дети — и совсем маленькие, и побольше. Но они отличались от обычных детей своим видом. Береты с огромными перьями, цветные камзолы на мальчиках, длинные платья из кисеи и бархата на девочках. Эта одежда лишала их возможности двигаться резко и расхлябанно, они были грациозны и нежны. Голубое с коричневым, серое с розовым, малиновое, черное и белое — любой цвет был чистым и ярким.
Посреди комнаты стояли двое мужчин. Один был тощ, рыж, лупоглаз и похож на Дон Кихота. Второй был молодой азиат со знакомым лицом.
— А, вот ты и пришла, — сказал Сакен, — долго искала?
— Нет.
— Ну, значит, я правильно нарисовал план. Марина не помнила, чтоб ее приглашали и даже давали какой–то план, но не стала возражать, чтобы не нарушить своего изумления.
Рыжий человек захлопал в ладоши. Застыли странные дети, прекратив разговоры и смех.
— Дети, — сказал рыжий человек, — вы должны привыкнуть к этим костюмам и носить их так, как носите обычное платье. Вы пришли ко мне, чтобы научиться быть актерами, художниками. А художник не имеет права быть обыденным, таким, как все. Другое платье научит вас другому движению и другим привычкам. Вы должны стать красивыми и неторопливыми. И еще вы должны очень хотеть стать настоящими художниками. Это — мое главное и единственное требование. А знаете ли вы, кто такие художники? Зачем они существуют? Зачем существует театр?
