Я не заметил, когда произнес это вслух.
— За что? — переспросила она. — Да за то, что у вас нашлось для меня время… Его ни у кого нынче нет… И вот они гонятся, торопятся, наступают друг на друга, сами на себя, клянутся в любви, через пять минут обманывают, да еще уверяют тебя, что ты неправильно понимаешь любовь и дружбу… А я хотела умереть. Я думала: ну умру я, — может, вы хоть тогда остановитесь в своем беге, может, схватитесь за голову, опомнитесь…
Но я сама опомнилась. Ну, прыгнула из окна жена Василия Михалыча… Разве он до конца понял, что случилось? А обещал мне… Я так на него надеялась. И теперь я не хочу прыгать из окна, верьте, это так. Это никого не остановит. Теперь мне кажется, что вы один знали, каково мне… Понимали… Я очухалась, пришла в себя — вы и оставить меня были готовы. Не в беде оставить, а в порядке… А это так редко бывает — быть верным в беде! Только вы и Игорь Иванов поняли меня.
— Зато вы, Марина, сделали из Игоря актера, а из меня героя.
Ничего я не понимал, зря она мне приписывала понимание. И вообще, если на то пошло, то я только сегодня полюбил ее. Она была сильна, она говорила со мной с позиции силы, и я сдался ее силе. Я такой же, как все. Зря она.
Мы проходили мимо билетной кассы, и я, соблазнившись афишей кубинского ансамбля песни и пляски, купил на него билеты.
— Только вам надо переодеться, — сказал я, — вам очень идет ваш жирафий наряд. И туфли на высоких каблуках.
Она засветилась от радости так, что я сам поверил в безукоризненность жирафьего наряда, поверил искренне.
И когда мы пришли на кубинский ансамбль и кружились в нарядной толпе, я все удивлялся, почему все на нее таращатся, а потом решил, что просто завидуют.
Концерт был феерический. Кубинцы пели, плясали, ходили на голове. А завершилось все сумасшедшей пачангой. Они плясали, гремели трещотками и еще умудрялись петь. На русском языке, кстати.
Да здравствует пачанга!!!
Да здравствует Фидель!!!
После десятиминутной безумной пачанги Марина тоже начала приплясывать, сидя в кресле, и холодноватые ленинградские зрители смотрели на нее с усмешкой. Еще через пять минут многие из них стали делать то же самое. Да и я грешным делом…
Наши места были крайними в проходе. И вот на ковровую дорожку в зал выскочил громадный мулат. Он двигался по дорожке, не прекращая танца, гремя маракасами, вглядываясь в лица. Потом увидел Марину, потянул ее за руку, и так они побежали к сцене, ловко вскочили на нее, и другие танцоры освободили для них место.
Я боялся, что она упадет или запутается руками в своих рукавах, споткнется, тем более что надела эти ужасные туфли, но нет… Пройти по улице — это для нас сложно, а плясать пачангу в негритянском ритме на огромной освещенной сцене — пожалуйста. Она медлила всего несколько секунд, приноравливаясь к музыке, а потом вдруг ринулась в танец, и, честное слово, это было хорошо.
Да здравствует пачанга!!!
Да здравствует Фидель!!!
Ее белые, длинные ноги были так же устойчивы и быстры, как черные и бронзовые ноги кубинок.
— Своя, подсадная, — сказал кто–то рядом, — я сразу заметил, что она не такая, как мы… А ведь эти номера у нас не проходят, нет у наших огня…
Мулат положил ей на плечо руку, на другом ее плече лежала рука негритянки. Они плясали все бешеней и бешеней, но Марина смотрела на меня, в мою сторону, хотя вряд ли меня видела, потому что свет бил на сцену.
ЭПИЛОГ
Известно ли читателю, что хороший режиссер ставит не только спектакль, но и прощальные актерские по клоны? Наглость ли это — рассчитывать на вызовы, на долгие аплодисменты — автор не знает. Наверное, не наглость. Всмотритесь в тревожные лица отыгравших актеров, запомните эти лица.
И вот Моцарт выходит в обнимку с Сальери, Чацкий прощально машет рукой в своем побеге из Москвы.
Автор хочет сохранить эту театральную традицию, выходит сам и выводит своих героев, оставив жеманность и смущение за кулисами.
Итак, первым кланяется Мастер Покровский.
Он все–таки больше всех причастен к происшедшему на ваших глазах сюжету. Он выбрал из толпы тех людей, о которых здесь рассказано. Не все оказались достойны его выбора — пусть бы читатель выбрал лучше, и, думается автору, случились бы тогда другие события. Но мы наблюдали эти.
Ваш выход, Мастер! Ну что же вы притворяетесь старым и сонным? Перед вами зал, заполненный зрителями. Вы молоды, вы волнуетесь, в ваших руках чужие судьбы. Подождите уходить, мы должны сказать вам, что ваша роль в этой жизни была прекрасно сыграна. Вы любили своих детей, вы верили в лучшее, вы даже позволяли себя обманывать и обижать.
А как вы обижались! До слез, будто ребенок. Вы зачастую неверно объясняли события, понятные всем, кроме вас, но ваши ошибки всегда были в выгодную для других сторону. Вы так и не узнали многого, что считали для себя ясным. Для вас существовало только то, что вы хотели видеть в людях. Да и всю свою долгую жизнь вы прожили в своем, красивом и щедром, мире, и только за то, что вы сумели сохранить этот мир в себе, вас стоит уважать. Бармалей — хороший человек? Очень может быть.
Но вы торопитесь. Устали. За кулисами вас ждет всего–навсего смерть, хоть и прекрасная, как вся ваша жизнь. (Мастер умрет через два года, на генеральной репетиции студенческого спектакля, за режиссерским пультом.)
Идите, Мастер, мы вас еще вызовем.
Мария Яковлевна к поклонам привычна. Держится строго, на носу очки, типичная наставница, но от нас она не спрячет своих страстей, своего щедрого сердца, готового откликнуться, отозваться на чужие радости и беды. Вы сыграете еще много ролей, Маша. Среди них будут и проваленные, и блестящие, и вас спасет только то, что вы будете четко знать, где провал, где успех, где черное, где белое. Вы будете меняться, и эта способность учиться добру надолго сохранит вам молодость. Вы верите, что почти все можно исправить? Вы правы.
Куда же вы? Ах, на съемки…
А вот и Кирилл… Он сошел со сцены в середине пьесы, но еще не разгримирован: вот борода, вот кожаный пиджак, вот джинсы. А где лицо? Вот борода, вот джинсы, вот кожаный пиджак. Так, это мы видим, но лица рассмотреть не можем.
Кирилл, эта летающая тарелка, неуловим… Вам кажется, что вы видели инопланетянина? Нет, это был Кирилл.
Его видели в Кемерово и в Риге, в Свердловске и Пскове, Новгороде и Кутаиси. Там он рассказывал анекдоты, тут болтал об иконах и самоварах, и, кажется нам, все это происходило в одно и то же время.
Что делал Кирилл во всех названных городах? Он был мужем Эммочки, которая раньше так стремилась к ленинградской прописке, но, получив ее, в один прекрасный момент собрала чемоданчик и сказала:
