Филипповну — нельзя. А я так чувствую в себе этот демонизм.
— Во–во, — перебила другая, — а меня заставляли Настасью Филипповну! А какая я Настасья Филипповна, если я типичная баба Яга?
Ничего от бабы Яги в говорившей девчонке Марина не обнаружила. Та была поразительно, неприлично рыжая и столь же поразительно красивая. Вторая, наоборот, была так себе — этакая слезоточивая моль и, исходя из внешних данных, типичная сваха.
— Но нынешний Мастер, кажется, поумней, — сказала рыжая красавица. — Он четыре года назад набирал, и весь курс остался по распределению в Ленинграде, а это кое–что значит.
— Заранее не надейся, — перебила Моль, — плохая примета. Да и при чем тут Ленинград, лично я хоть в тундру!
— В гробу я видела приметы, — отрезала Рыжая. — Пошли, нам выходить.
Они поднялись со скамейки. Троллейбус был полупустой, и стать рыжей девчонки произвела впечатление на мужское население троллейбуса.
Один, с крысиным лицом никогда никем не любимого человека, сказал вслед Рыжей:
— Еще бы юбку совсем до пупа надела!
— А вам не нравится? — исходя благопристойностью, осведомилась Рыжая.
— Ха! — сделав жалко–презрительное лицо, отозвался Крыса.
Рыжая смерила его долгим, почти любовным взглядом и проворковала:
— Мне вас жаль!
Марине надо было ехать дальше, но она рванулась вслед за девчонками, потому что в силу хоть небольшого, но кое–какого жизненного опыта угадала, куда и зачем едут эти девчонки. И ей вдруг показалось, что именно туда нужно и ей. Они свернули на улицу Белинского, потом… Марина знала, что им на Моховую.
Она шла за девчонками, словно какая–нибудь сыщица–любительница, таковой себя и считала. Рыжая, будто угадав ее мысли, обернулась вдруг и сказала (ей, Марине!):
— Ты как, характерная или героиня?
— Я… Я… не знаю…
— Пошли с нами, посидим–побредим, а то, вижу, ты в первый раз…
— Как ты догадалась? — удивилась Марина.
— На роже написано.
Они сели в скверике на углу Моховой и Белинского.
— Кто тебя так размалевал? — спросила Рыжая.
— Сама.
— Поздравляю, это должно произвести фурор. Вот зеркало, вот лосьон. Сотри с себя всю эту живопись.
Марине вспомнилось, как когда–то, четыре года назад, ее впервые размалевали таким образом девчонки на заводе, и как благодарна она была им за это. Снять с лица эту «живопись» показалось ей предательством по отношению к Лиле, Кубышкиной, Валечке, но Рыжая была так Настырна и уверена в своей правоте, что Марина подчинилась.
— А теперь закрой глаза, я тебя отредактирую! — приказала Рыжая и стала редактировать, в то время как Моль задавала вопросы:
— Что читаешь?
— «Ярмарку тщеславия», — сказала Марина.
— Я не про это, я про материал.,.
— Пока не знаю… Я как–то…
— То есть как не знаешь? Идет на консультацию и не знает!
— Пушкина, — наобум сказала Марина и взглянула наконец в подставленное Рыжей зеркало на свое «отредактированное» лицо.
Это свое лицо понравилось ей гораздо больше предыдущего, и она с благодарностью взглянула на Рыжую, и в ответном взгляде увидела что–то настолько знакомое что захотелось плакать: это был взгляд с в о е г о человека. Удивительный день не кончался.
— В какой десятке идешь? — спросила Рыжая.
— Не знаю.
— Так, может, ты вообще не записалась?
— Н–нет…
— Ладно, пойдем, — властно сказала Рыжая и потащила Марину за собой.
Во рту оставался вкус серебра.
…Зачем она только вошла сюда? Разве плохо ей быть одной и каждой клеточкой чувствовать, что на улице лето, что на ней красивое платье, что она принадлежит сама себе? Вошла — и почувствовала, что платье на ней некрасивое, слишком длинное, волосы торчат в разные стороны, а туфли пыльные, и каблуки на них сбиты. Зачем только там было такое громадное и точное зеркало, зачем столько света, зачем такая нарядная белая лестница? А если посмотреть на девчонок, то лучше вообще закрыть глаза. Правда, самой красивой была все–таки Рыжая.
Рыжая протянула ей темную пудру.
— На, — сказала она, — при электрическом свете можно.
— Говорят, уже сто десять на место, — сказал кто–то рядом.
— Ну ничего, характерных не так уж много… — утешила Рыжая Марину.
— А ты характерная?
— Я все могу, — ответила та уверенно. — Да и ты, по–моему, все можешь.
— Я? — удивилась Марина.
— Я третий раз поступаю, так что знаю. Те два раза до третьего тура доходила. Уж если сейчас.., И ты нос не вешай, ты ведь не школьница тоже?
— Нет.
— Так вот иди скорей, та тетка записывает, вон, видишь?
Женщина с руками, унизанными кольцами, взята в плотное кольцо.
— Елизарова, запишите…
— Кольцов, Кольцов!!!
— Я сейчас умру, — басом восклицает женщина. — Я умру от вас…
— Первая десятка! На выход! К четвертой аудитории.
Должна пойти первая десятка, но к четвертой аудитории валят все. До единого. И Марина, увлекаемая Рыжей, поплелась куда все.
Из дверей выскочил огромный мужик с бородой и начал выкликать фамилии. Названные отходят к дверям, и взгляды у них такие, будто они уходят из жизни.
Марине показалось, что где–то она этого мужика видела, и голос знакомый. Но где же, где?
— Кирилл, не пускайте посторонних…
Ну да, конечно, это Кирилл. Тот самый нахал, что был тогда в гостях у Левушки Шарого и которого Левушка определил одним простым словом — нахал!
— Чудакова! Где Чудакова? Кто Чудакова? — вопрошает Кирилл. Чудакова явно отсутствует.
— Да вот она, — говорит кто–то.
Оказывается, это сказала Рыжая и пихнула Марину в бок:
— Иди, почему бы тебе не быть Чудаковой?
— Что же ты ворон считаешь? — гремит Кирилл и смотрит на Марину грозно.
Только бы не узнал… Только бы не узнал… Не узнал. Конечно, где ему запомнить? Марина сделала шаг к двери. В ногах слабость, но в душе какое–то отчаянное, певучее ликование. Кажется, впервые в жизни она была так довольна собой.
«Ну и авантюристка, — умильно подумала она сама про себя, — ну и аферистка…»
Двойные двери — и вдруг яркий, режущий свет. При таком–то свете, с ума сойти! Да и что там нужно
