— А чего? — вопросом ответила она. — Что–нибудь потише…
— Могу Блока. «Девушка пела в церковном хоре».
И она читала Блока. Грищенко смотрел на ее сутулую фигуру, на стоптанные туфли, в которых она не постеснялась явиться на консультацию, на юбку, которая сползла куда–то на бедра, потому что была ей велика. Он отмечал все эти ее недостатки, пытался возмутиться ее расхлябанностью и неряшеством и — не мог.
Вместо этого он видел прекрасную девушку в белом платье.
Она дочитала.
— Басню! — резко крикнул ей совершенно проснувшийся Покровский.
— Нету, — ответила она.
— Ты что же, даже «Ворону и лисицу» не знаешь?
— Почему, знаю… Крылов. «Ворона и лисица». Впервые Грищенко слышал, чтоб так читали «Ворону и лисицу». Она не изображала ни ворону, ни лисицу, а рассказывала про них историю почти с отвращением, как совершенно бесполезное что–то, обреченное на непонимание. Дескать, все мы это знаем, но от нашего знания ничего не изменится, и лесть по–прежнему будет вынуждать нас открывать клюв и каркать во все горло.
— Почему так читала? — протелеграфировал Покровский.
— Крылов писал лежа, — ответила Чудакова.
— Откуда знаешь? — заорал Покровский.
— Да все знают, — ответила она.
Эти двое отлично понимали друг друга. Знали, о чем речь. И Грищенко впервые в жизни подумал, разрешил себе подумать, что Покровский, может быть, и не притворщик, и не старый пень, и не…
— А ну, подтяни юбку, выпрями спину, — сказал молчавший доселе старик Кох. — Что ты ходишь, будто ждешь тычка в горб?.. Пройдись туда–сюда. Бегом! По кругу. Ну, Буратино!!!
— Бегать не буду, — глухо сказала Чудакова.
— Это еще почему?
— Стыдно. Почему я должна бегать? Других не заставляли…
Насколько Грищенко знал великого Коха, профессора кафедры сценического движения, тот должен был взорваться и устроить вселенский хай. Но этого почему–то не произошло.
— Ладно. Не хочешь — не надо, — только и сказал
Кох.
— Чу–да–ко–ва, — нараспев произнес Покровский, когда отчитавшую десятку выгнали за дверь.
— Не поставлю даже тройки, — неожиданно для себя сказал Грищенко, — она просто неприлична. Расхлябанна, вульгарна…
Он сам не знал, зачем говорит это. Скорей всего, сопротивлялся Покровскому, который бесцеремонно поселился в его мыслях и чувствах и хозяйничал там как хотел.
— Вульгарна — в переводе на русский язык значит «обычна, примитивна». Надеюсь, вы понимаете, что Чудакова как раз не обычна, а?
Остальные молчали. Молчали на стороне Покровского, это ясно.
— Я пропускаю ее при условии, что вы пропускаете Богданову, — сдавая позиции, сказал Грищенко.
— Одной Богдановой за нее мало. Еще двух могу уступить.
— Но предупреждаю, вы с этой шваброй наплачетесь. Такой актрисы быть не может.
— Как бы я хотел быть таким же умным, как вы! Знать, что бывает, а чего не бывает. А эту Чудакову я где–то видел. Только вот где? — и Покровский задумался.
Грищенко хотел сострить: «Во сне», но не стал. Почему–то ему показалось, что когда–нибудь ему придется вспоминать об этом торге и что эти воспоминания не сделают ему чести.
— Ну, что? — спросила Рыжая, когда Марина вышла. — Спал?
— Кто — спал?
— Мастер, Покровский, кто же еще… Он, говорят, всегда спит. А который не спит — тот Грищенко.
— Нет, никто не спал.
— А чего они тебя задержали?
— Не знаю. Сказали, чтоб готовилась к общим предметам.
— Ты что? Прямо с консультации?
— Ага.
Марина была настолько потрясена и напугана всем с ней случившимся, что не сумела даже поблагодарить
Рыжую.
— Я только не сказала, что я не Чудакова…
— Вот это плохо, — озабоченно отозвалась Рыжая. — А то ведь это я — Чудакова.
— Как — ты?
— По отчиму если, то Чудакова, а по отцу Хованская… Я под обеими фамилиями записалась, и материал разный подготовила… Может, Хованскую проспит, так на Чудаковой проснется. К Грищенко я сама не хочу, а Покровский — он спит. Ну, ладно.
— Хованская, Полякова, Воробей… — вновь раздался зычный бас Кирилла, и Рыжая, топая как слон, побежала к дверям аудитории, а Марина осталась одна. Одна в этой слишком яркой, слишком красивой толпе.
Вокруг мальчика (кажется, его фамилия Лагутин) стояла целая толпа. Мальчик что–то такое говорил, наверное важное, раз все так внимательно его слушали, по Марине не захотелось к нему подойти. Потому, наверное, что мальчик этот был
Чужой потому, что так холодно и бездушно читал Сэлинджера, сделав из самого любимого героя Марины какого–то злобного недоумка, ненавидящего весь белый свет, и это чтение Марина перенесла на самого чтеца — это он такой злой и чужой. Тоже, чтец–декламатор.
Надо было дождаться Рыжую, сказать ей все, уцепиться за ее руку, как в свое время на заводе Марина уцепилась за руку Лили, но ждать было долго.
Одиноких в толпе было мало. Почти что не было вовсе. Вот мелькнул один. Странно знакомый, до потрясения знакомый. Даже не успев сообразить, что у нее еще никогда не было знакомых с ярко выраженным азиатским лицом, Марина, увидев устремленный на нее взгляд азиата, подняла руку и через всю толпу крикнула:
— Привет!
— Привет! — с доброжелательной ленцой отозвался азиат и пошел к Марине.
— Где я тебя видела? Откуда я тебя знаю? — спросила она, протягивая ему руку.
— Да я же сидел в зрительном зале, когда ты читала.
— Можно подумать, что я там кого–то заметила.
— Да уж, видик у тебя был, прямо скажем…
— А ты тоже поступаешь?
— Я кончаю. Режиссерский. Кстати, меня зовут Сакен.
— А меня…
— Знаю, знаю… Так и держи, старушка. Мне бы такую актрису, как ты… Вот такой бы маленький (он показал спичечный коробок) театрик и вот такую (развел руками широко–широко) актрису. Как ты. Ну, бывай! — и отошел, ушел, исчез, так что Марина вконец растерялась.
— Я вижу, вы тоже одна, и я один…
Она обернулась. За ее спиной стоял худенький длинноволосый мальчик в яркой кофте, подозрительно смахивающей на кофту его мамы.
— Я приехал из Воронежа, меня зовут Стасик…
— А меня Марина.
— Очень приятно. Там, — он кивнул на аудиторию, — страшно?
— Нет. Я не успела понять, что страшно.
— Может, и я не успею испугаться? Не к зубному же врачу, верно?
