она сама. Все были совсем не одинаковые, а разные, и хороших было все–таки больше, чем плохих. Она со многими подружилась, причем с лучшими, и к окончанию школы была одной из самых уважаемых и любимых девочек в классе. Но… ей все–таки понадобилось на это десять лет, сказывалось ее непонимание городской жизни и городских законов. И потом, после школы, она с великим трудом входила в любое общество, долго слыла не от мира сего, пока к ней не привыкали и не начинали любить и уважать.
И вот сейчас, поступив в институт и растерявшись поначалу, она уговаривала себя, что все образуется. Открытая, явная любовь Мастера прибавляла Марине сил и уверенности, она и сама начинала чувствовать в себе способности, потому что была из тех людей, кто от любви расцветает и мало способен бороться со злобой и ненавистью.
Ей было даже почти наплевать на постоянное брюзжание Жанки, на ее скептические высказывания в свой адрес.
— Нет, дорогая Морозова, так дела не делаются, — говорила Жанка, — твои копеечные успехи и радости ничего не стоят, надо думать о будущем…
Сама Жанка думала о будущем. Это заключалось в том, что она таскала в дом каких–то непонятных людей с невразумительной, но очень околотеатральной речью. Каждый из них был гений (почему и не признан!), каждый знал прогноз театральной жизни на много лет вперед и отводил Жанке выдающееся в ней место. Она за это кормила их Марининой едой и очень по–хозяйски ругала Марину за отсутствие столового серебра и льняных салфеток. Своим гостям она представляла Марину как хозяйку «угла», который она снимает.
Если Жанка чувствовала, что слишком перегибает палку, то по уходе гостей бывала приветлива и искренна, рассказывала о своем сиротском детстве, и Марина прощала ее хамство, и жалела Жанку, и плакала с ней вместе над ее горькой судьбой, изо всех сил стараясь не замечать противоречий и откровенной лжи. Собственная жизнь по сравнению с Жанкиной казалась ей царской, счастливее не придумаешь.
И только в одном Жанка ошибалась. В том, что касалось Стасика. Чем больше она над Стасиком смеялась, чем больше презирала его и говорила об этом, тем непокойнее становилось Марине. Конечно, Стасик не красавец Сергей, он смешной и корявый, не очень мужественный и не очень красивый, мало того — не очень умный. Но он живой, добрый мальчик, открытый и нежный, беззащитный и искренний. Марина не замечала, что думает о нем так, как пристало думать мужчине о женщине, а не наоборот, но после истории с Сергеем такой взгляд ее не пугал. Ведь взрослый и мужественный Сергей оказался мелким и суетливым.
Слушая злые Жанкины слова, Марина чувствовала угрызения совести, и Стасик становился ей ближе, и низостью казалось собственное молчание, когда над ним смеются. Защищать его перед Жанкой она не боялась, а просто стыдилась: защищая и выгораживая его, она тем самым защищала бы и выгораживала себя. Она не замечала, что в мыслях объединяет себя со Стасиком, что ее волнует его судьба и то, что о нем говорят и думают другие, что ей симпатична его мама с ее смешным письмом, интересует его жизнь, почти такая же, как у нее. И не знала она, что так тоже начинается любовь, шла навстречу ей мужественно и с открытыми глазами. Странно, но она наконец–то смогла выполнить обещание, данное Валечке Ермаковой, — написать несколько писем неизвестно кому. О любви. Почему–то ей стало так легко сделать это.
А судьба не дремала. Она торопила события, выкидывая неожиданные, на первый взгляд, штуки. Однажды У Стасика заболел зуб… Казалось бы — что в этом? Лечить зубы Стасик боялся, почему и довел себя окончательно.
Целых два дня Марина крепилась и ни у кого не спрашивала, где он и что с ним, но когда кто–то произнес слово «заболел», она так испугалась, что, не досидев до окончания занятий, помчалась в общежитие.
Больной зуб придал Стасику значительности, не было сил на пустословие и суету, а Марине стало так его жаль, что она даже боялась заговорить и выдать эту жалость. Поэтому она не говорила, а кричала и ругалась, пока не заставила его одеться и не вытащила в поликлинику. На удивление была не такая уж большая очередь хотя поначалу и пугало огромное количество людей. Но как выяснилось, половина была сочувствующих. Мужественные супруги привели сюда страдающих жен, сидели с ними рядом и утешали. Стасик дрожал крупной дрожью и поглядывал по сторонам, как бы сбежать, но Марина крепко держала его за руку. На счастье Стасик молчал.
Зато через час, благополучно выдрав зуб, находясь в состоянии легкой эйфории, он был прежним:
— А я совсем не боялся. Вот правда. Я и не рвал–то его потому, чтоб ты побеспокоилась. А ты все–таки пришла… Значит, тебе не наплевать, что со мной… Я так страдал… Не из–за зуба, а из–за тебя… Я даже похудел. Я есть не мог… А ты заметила, там все сидели с женами и с мужьями? И мы тоже… Ты обиделась, ты не хочешь? А вот и не обиделась… Я вижу, что не обиделась. Не хватало еще нам друг на друга обижаться. А хочешь, я тебя поцелую? Ага, вот ты и не говоришь, что не хочешь. Вот и поцелую. Ой, прости, я забыл, что у меня губы в крови. Тебе не противно?
Ей не было противно. И вообще, она уже не знала — кто из них под наркозом. В ее внезапном, остром чувстве к Стасику был такой странный и даже страшный привкус нежности, как привкус крови в их поцелуе.
Аня не была завистлива, уж в этом–то ее никто бы не посмел обвинить, но что–то кольнуло ее, когда увидела она светящиеся восторгом лица Стасика и Марины. Этот смешной, никудышный Стасик вдруг превратился в человека значительного, отнюдь не пустякового, каким он ей казался, хоть она упорно нахваливала его Марине. И вот они встретились, это было понятно и дураку, а Аня что–то потеряла. Может, Марину? А зачем ей нужна Марина? Что в ней такого? Ну, трудолюбива, ну, порядочна, ну, не врет. Все это черты положительные и довольно плебейские. Но с Мариной иногда можно помереть от тоски. Придет, сядет, уставится на что–нибудь за окном и промолчит несколько часов.
Ксана и то гораздо умнее и интереснее. К ней на язычок лучше не попадайся. Вспомнить только ее слова тогда, у Марины. Анечка знала, что Ксана права. Та смотрела в самую суть. Да, при поступлении в институт ни Анечка, ни Витька Лагутин не учитывали, что может появиться Марина Морозова, настолько талантливая и отличная от других, что их расчет на первенство не оправдается. Соперничать с Мариной глупо и бесполезно. Яркая, красивая, одаренная Ксана — понятна. Марина — непостижима. Насколько Анечка представляла семью Марины, она догадывалась, что Маринино воспитание не дело рук ее родителей. О семье Марина вообще говорила довольно неохотно. Тут было другое, это ясно. Существует нечто, что валяется у всех под ногами, как галька на морском берегу, надо только наклониться и взять. Но взять способны немногие. Из разговоров с Мариной Анечка поняла, что та живет именно теми бессмысленными и бесполезными для большинства знаниями, которые доступны всем, но воспринимаются только некоторыми. Отсюда в ней полное невнимание к быту, к женским сплетням, к дрязгам и выяснениям, кто есть кто. Марина живет совсем по другим законам, и потому какие–то человеческие качества в ней обострены, а какие–то отсутствуют напрочь. Совсем недавно, выясняя, откуда Марина знает Левушку Шарого, Анечка узнала, что та снималась в кино, в Левушкином фильме. И все–таки в Театральный институт попала случайно, через два года после съемок, и ни разу не похвасталась киношными знакомствами, даже не упомянула о них. Настолько умна, что набивает себе таким образом цену? Да нет, она и не умна до таких тонкостей. Марина и с к р е н н е не заметила ничтожного эпизода с кино, подсознательно отведя ему то место в своей жизни, какого он и стоил. Марина не умна, не хитра, а как–то инстинктивно интеллигентна, здорова рассудком, почему ее оценки жизненных событий и адекватны этим событиям.
Анечка проверяла ее всяко: эпатировала с виду беззлобными, но едкими сплетнями о знакомых знаменитостях, рассказывала выдуманные гнусности о самой себе, но… Но так и не добилась той реакции, какой добивалась. Марина не выспрашивала подробностей, не подхихикивала над пикантностью историй, а только недоумевала и переводила разговор на другие рельсы.
Иногда Анечка думает, что именно такой, как Марина, была мама. Маму она помнила плохо, с ней рядом всегда была прабабушка. Прабабушка умерла всего лет пять тому назад, дожив до девяноста трех лет. А уж чего только она не пережила! Когда в семнадцатом ее родственники дунули за границу, когда удрал муж, оставив ее с сыном на руках, она была спокойна и, кроме того, что никогда не покинет Россию, ничего не
