Повседневная жизнь Дюма и его героев

Если вы думаете, что крещение курицы карпом — ловкий сценический ход, плод богатого воображения Дюма, который лишь создал комическую сцену, чтобы позабавить читателей, то вы ошибаетесь. О подобных поступках обнаглевших в своей безнаказанности монахов-лигеров рассказывает современник событий Пьер де л’Этуаль в своем «Журнале правления Генриха III». Дюма взял исторический факт и оживил его, включив в конкретную сцену романа.

Впоследствии достойный Горанфло, став приором монастыря Св. Иакова, не только не умерил своих гастрономических страстей, но, разумно потакая им и соизмеряя их со своими возросшими возможностями, довел свое гурманство, а вернее обжорство, до высшей степени совершенства. Его трапезы стали поистине ритуалом. Куда там бедной манской курице, крещенной карпом, до таких изысков! Тут и свиные котлеты, и фаршированные свиные ушки, и каплун с рисом, и раковый суп, и яичница с петушиными гребешками, и фаршированные шампиньоны, и окорок, начиненный фисташками. Приготовление последнего монастырский повар брат Эузеб объясняет подробнейшим образом: «Он сварен в сухом хересе. Я нашпиговал его говядиной, вымоченной в маринаде на оливковом масле. Таким образом, мясо окорока сдобрено говяжьим жиром, а говядина — свиным» («Сорок пять». Ч. I, XXI).

Особо тщательно брат Эузеб откармливает предназначенных к завтраку приора угрей:

«— Мелко нарубая внутренности и печень домашних птиц и дичи, я прибавляю к ним немного свинины, делаю из всего этого своего рода колбасную начинку и бросаю своим угрям. Держу их в садке с дном из мелкой гальки, постоянно меняя пресную воду, — за один месяц они основательно жиреют и в то же время сильно удлиняются. (…)

— А как вы его приготовили?..

— Снял с него кожу, поджарил, подержал в анчоусовом масле, обвалял в мелко истолченных сухарях, затем еще на десять секунд поставил на огонь. После этого я буду иметь честь подать его вам в соусе с перцем и чесноком.

— А соус? (…)

— Простой соус, на оливковом масле, сбитом с лимонным соком и горчицей» (Там же).

Сорта вин также отличаются разнообразием. За завтраком дом Модест начинает с рейнского, потом переходит к бургундскому 1550 года, затем ненадолго сворачивает в другую местность, где возраст напитка неизвестен, пригубливает Сен-Перре и завершает трапезу сицилийским, подаренным герцогиней де Монпансье.

Каково?

Впечатляют и познания автора, описавшего подобное многообразие! Знания и опыт Дома в гастрономической области действительно были колоссальны, и он считал лучшим комплиментом герою своего романа упоминание о том, что, улыбаясь, тот обнажал ровный ряд зубов, всем своим видом показывающий, насколько часто и со вкусом хозяин привык пускать их в дело. Не удивительно, что последней книгой, вышедшей из-под пера Дюма, стал «Большой кулинарный словарь», который писатель, к сожалению, не успел завершить (это сделал после смерти Дюма Анатоль Франс). Словарь пока еще не выходил в русском переводе, а жаль, потому что, будучи весьма ценным собранием оригинальных рецептов, он содержит также огромное количество интересных историй и исторических анекдотов, связанных с различными кушаниями, плодами и напитками. Его можно назвать не романом, а поэмой о кулинарном искусстве.

Глава тринадцатая Животные

Что бы ни говорили, но Александр Дюма любил животных. Его любовь не была, конечно, похожа на умильное сюсюканье салонного господина с комнатной собачкой хозяйки дома. Она основывалась на твердой вере в то, что «Бог заботится не только о человеке, но и о всякой твари, какой он дал жизнь, от клеща до слона, от колибри до орла» («История моих животных», I), а также на собственном жизненном опыте. Во-первых, Дюма был заядлым охотником (а подчас и браконьером). Охотника же трудно представить себе без собаки. Так что a priori можно предположить, что наш писатель не раз имел в жизни возможность общаться с собаками и наблюдать за ними. Во-вторых, Дюма был путешественником и, следовательно, повидал на своем веку достаточно лошадей, а также других животных, способных перевозить человека и его поклажу: от ослов до верблюдов. В-третьих, Дюма был необыкновенно любознательным человеком, от чьего взгляда не ускользало ни одно любопытное явление, а наблюдение за животными, несомненно, является одним из интереснейших занятий. Ну а в-четвертых, Дюма всегда (или почти всегда, насколько позволяли средства) держал у себя разнообразную живность: собак, котов, обезьян, кур, разных птиц; был у него даже гриф, привезенный из африканского путешествия.

Пожалуй, наибольшую привязанность Дюма испытывал к собакам. Эти умные и общительные животные поражали его воображение, и он, описывая их в своих книгах, поражал воображение читателей. Собака для Дюма — мыслящее четвероногое животное, достаточно независимое, которое если и привязывается к хозяину, то делает это по свободному выбору. Дюма восхищается собаками и утверждает, что «инстинкт некоторых собак развит более, чем разум некоторых людей» («История моих животных», I). Образы собак в романах и воспоминаниях необычайно человечны. Собаки не только понимают, думают, действуют, они даже говорят!

«Собаки не умеют говорить? Попробуйте сказать об этом своему трехлетнему сынишке, резвящемуся посреди лужайки с огромным трехмесячным ньюфаундлендом. Дитя и щенок играют словно братья, издавая нечленораздельные звуки во время игр и ласк. Ах, Господи! Да собака просто-напросто пытается разговаривать на языке ребенка, а малыш — на языке животного. На каком бы языке они ни общались, они наверняка друг друга понимают и, может быть, передают один другому на этом непонятном языке больше истин о Боге и природе, нежели изрекли за всю свою жизнь Платон или Боссюэ.

Итак, собаки обладают даром слова, это не вызывает у нас никаких сомнений; а кроме того, у них есть перед нами огромное преимущество: сами говоря по-собачьи, они понимают и французский, и немецкий, и испанский, и китайский, и итальянский языки, тогда как мы, говоря либо по-итальянски, либо по-китайски, либо по-испански, либо по-немецки, либо по-французски, собачьего языка не понимаем» («Сальватор». Ч. И, X).

За этим философским вступлением в романе следует забавная история о пуделе Бабиласе, любимце старухи Броканты, державшей у себя в квартире огромное количество собак самых разных пород. Хозяйка всячески баловала своего любимца, что вконец испортило его характер и превратило в наглого сумасброда, обожавшего устраивать своим собратьям всякие пакости, раздражать и унижать их.

Дальнейшее напоминает скорее сказку Андерсена, чем французский роман:

«Такие манеры Бабиласа, день ото дня становившиеся все более вызывающими, в конце концов, как вы понимаете, показались совершенно невыносимыми всей собачьей республике; собаки не раз договаривались, воспользовавшись отсутствием Броканты, задать мэтру Бабиласу хороший урок; но случай всегда приходит на выручку тиранам и фатам: в ту самую минуту, как готов был вспыхнуть мятеж, Броканта, подобно античному богу из машины, появлялась вдруг с веником или плеткой в руке и разводила незадачливых заговорщиков по конурам.

Что делать в столь невеселом положении, как избавиться от деспотической власти, если у этой власти на вооружении веник и плетка?

Свора стала думать. Борзая предложила эмигрировать, покинуть родную землю, бежать из отечества в поисках более гостеприимных берегов; бульдог вызвался придушить Бабиласа, взяв все на свою ответственность; но, признаться, мысль о собачьем братоубийстве претила всей компании.

— Постараемся избежать кровопролития! — предложил спаниель, известный кротостью нрава.

Его поддержала старая легавая, всегда придерживавшаяся одного с ним мнения и так к нему привязавшаяся, что зачастую разделяла с ним одну конуру» («Сальватор». Ч. II, X).

В конце концов, собачья республика объявила Бабиласу бойкот, который тот благополучно презрел, продолжая вести себя невероятно нагло, пока не пал жертвой любовного чувства к регулярно проходившей