— Вот… — сказала она, смущенно протягивая кассету Мишуле, — это все, что мне удалось записать…
Мишуля взял кассету с таким благоговением, словно это был слиток чистого золота или алмаз.
«Странный парень этот Мишуля, — снова с раздражением подумал Алексей Алексеевич, — ему бы только болтать с дамами о всякой чепухе! Тоже мне, летающий штурман!»
Почесав свой покрасневший от волнения нос, похожий на ножку большого гриба, Мишуля вкрадчиво спросил:
— Не припомните ли вы, Лариса Сергеевна, каких-то… необычных переживаний?
Лариса Сергеевна опять склонила голову набок. Видно было, что она вспоминает что-то неприятное: губы ее были плотно сжаты, глаза прищурены, между бровями встала вертикальная складка.
Она почему-то вспомнила, как отвратительная фаланга медленно поползла по подушке к ее лицу…
Нет, не следовало давать волю подобным воспоминаниям! Это же просто смешно: давным-давно высохшее, рассыпавшееся в прах насекомое…
Мишуля улыбался, почесывая свой рыхлый нос, его маленькие, неопределенного цвета глаза дерзко смотрели из-за стекол очков на Ларису Сергеевну, словно провоцируя ее на новые, все более и более шокирующие признания.
И она вспомнила — нет, совершенно отчетливо увидела! — давным-давно стертую из памяти картину.
Это произошло гораздо раньше ее бурного увлечения рисованием, а затем музыкой — почти сразу после свадьбы, теплой июльской ночью, когда Ларисе Сергеевне было всего девятнадцать лет… Они ночевали вдвоем на лесном пригорке, прогретом за день солнцем, заросшим густой травой и цветами. Ночь была такой теплой, что они спали прямо на земле, подстелив под себя штормовки. Пахло лесными цветами, полынью, сухой землей; одуряюще-громко пели сверчки, в лесу покрикивали ночные птицы…
Какая ночь!.. Какая полнота и радость жизни!
Пригорок был открыт со всех сторон, и от горизонта до горизонта Лариса Сергеевна видела над собой величественный купол неба. Воздух был так чист, звезды были такими яркими, что ей, безмолвно смотрящей на них, хотелось плакать от переполнявшего ее счастья. Она чувствовала себя неотъемлемой частью этой величественной, щедрой и роскошной природы, она была частью этих бесконечно далеких звезд, этого неведомого ей космоса… этих полынных пустошей и зарослей донника…
Взглянув на спящего рядом мужа, она села на траву и, обхватив руками колени, уставилась на звезды. Она собиралась просидеть так всю ночь, ведь июльские ночи такие короткие. И она ничуть не удивилась тому, что сверчки и ночные птицы вдруг перестали петь и воцарилась абсолютная тишина: наверняка вся живая, дышащая природа так же, как и она сама, благоговела перед торжественным молчанием звезд… Что-то двигалось на фоне звездного неба, какое-то зеленоватое, полупрозрачное пламя, формой напоминающее вращающееся веретено. «Что же это?..» — удивленно, без малейшего страха подумала она. Веретено стремительно приближалось к пригорку — и оно было огромным! Не переставая вращаться, оно повисло в воздухе, в нескольких метрах от места их ночлега. Не чувствуя ни страха, ни сомнений, она вскочила на ноги и шагнула к этому полупрозрачному пламени — и оно втянуло ее в себя, поглотило целиком. Но уже в следующий миг она увидела, что вращающееся веретено стремительно удаляется прочь, растворяясь в темноте, в звездном пространстве…
Вернувшись на прежнее место, она легла и моментально заснула крепким, здоровым, молодым сном.
Некоторое время Мишуля молча смотрел на Ларису Сергеевну, потом снял очки, тщательно протер толстые стекла платком, снова надел их и неуверенным от волнения голосом сказал:
— Как жаль, что это произошло не со мной!
Он явно досадовал на непонятливость Ларисы Сергеевны, которой — в силу какого-то каприза природы — выпала редчайшая возможность встречи с неведомым. Почему именно ей, а не ему или кому-то другому, так повезло? Ведь она никогда не стремилась к этому, не прилагала для этого никаких усилий! Может быть, дело здесь в какой-то особой, редко встречающейся открытости — распахнутости! — души? Она невзначай увидела то, что мечтали увидеть многие на протяжении многих поколений: сгусток космической мыслящей материи! И она соприкоснулась с ним! И по своему недомыслию она не придала этому никакого значения.
— Вы не поняли… Вы совершенно ничего не поняли! — сокрушенно произнес Мишуля, не обращая никакого внимания на подозрительные, недоверчивые взгляды Алексея Алексеевича. — Вы не поняли, что вы — избранная! В ваших рисунках есть та гениальность, которая…
— Ты же взрослый, зрелый человек, Миша! — строго оборвал его Алексей Алексеевич. — Ты же офицер, человек образованный, а несешь такую чепуху! Ну какая может быть у Ларисы гениальность? Я прожил с ней тридцать лет, я знаю, что она прекрасная домохозяйка — и это все! Понимаешь? Она домохозяйка! И не морочь ей голову, она и так последнее время не в себе!
Мишуля пробормотал что-то, сердито, исподлобья взглянул на Алексея Алексеевича и, торопливо, словно опасаясь, что его выставят за дверь, сказал, обращаясь к Ларисе Сергеевне:
— Соприкоснувшись с этим внеземным объектом, вы обрели способность… — он торопливо, с опаской, взглянул на Алексея Алексеевича и сбивчиво продолжал: — способность материализовать некоторые ваши мысли, связанные с глубокими эмоциональными переживаниями. Ваши рисунки и музыка…
— Разве ты не понимаешь, что она больна? — раздраженно перебил его Алексей Алексеевич. — Ты только подливаешь масла в огонь! Не надо было мне доставать эти дурацкие рисунки!
Лариса Сергеевна встала, рассеянно прошлась по гостиной, словно ища что-то, и вышла в коридор. Несколько рисунков, задетые краем ее платья, так и остались лежать на ковре.
— Вы не хотите меня понять, — вполголоса, уже стоя в дверях, сказал Мишуля, — но я скажу вам вот что: вы помешали Ларисе Сергеевне реализовать себя в жизни. Рисовать узоры для вышивок и вязания, разве это ее призвание?
— Думаю, что это именно ее призвание, — негромко, но твердо, ответил Алексей Алексеевич. — Дом и семья. Она никогда ни в чем не нуждалась, я полностью обеспечивал всех…
— Ничего себе, не нуждалась! — неожиданно захохотал Мишуля, чуть не уронив со своего мясистого носа очки. — Еще как нуждалась! Это вы жили иллюзией полного благополучия — а она, я уверен, нет…
Мишуля вдруг замолчал, о чем-то задумавшись. Лариса Сергеевна стояла чуть поодаль, прислонившись плечом к стенному шкафу и пристально глядя на уходящего уже гостя, словно он именно ей должен был сообщить что-то очень важное.
— Кстати… — тихо, почти шепотом, сказал Мишуля, — …это не так безопасно, как вы думаете, подавлять в человеке природные стремления с помощью, так сказать, иллюзии полного благополучия… Если у человека нет возможности реализовать свои, скажем так, прекрасные мысли, то в конце концов материализуются его тревоги, кошмары и страхи…
Лариса Сергеевна не слышала этих слов — она думала о лесном, нагретом солнцем пригорке, о спящем рядом с ней молодом муже, о новой жизни, которую она уже вынашивала в себе — и улыбалась…
В середине сентября началось солнечное бабье лето. Под ногами шелестела сухая листва, ветер относил к реке тонкие, сверкающие паутинки. И глядя на них, тоже хотелось куда-то невесомо лететь, растворяясь в солнечном великолепии последних теплых дней…
Лариса Сергеевна любила это время года, напоминающее ей ее собственный возраст: время тихой, почти безболезненной смерти всех надежд и иллюзий…
Она жила теперь на даче вместе с Алексеем Алексеевичем, в деревянном двухэтажном доме, стоящем в тени старых яблонь.
Мед и в самом деле был в этом году замечательный: густой, с обилием пыльцы, с запахом яблоневых
