Закрыв ладонями лицо, он, к моему изумлению, зарыдал. Будто это не он меня, а я его лишила невинности! Впрочем, это могла быть просто истерика после большого напряжения чувств. Что касается меня, то впервые в жизни я испытала ощущение телесной сытости. Его переживания меня совершенно не интересовали. Мне хотелось спать. Судорожно натянув на себя одежду, Женя Южанин сел на край кушетки, взял меня одной рукой за подбородок и медленно повернул к себе мое бледное от усталости лицо. Некоторое время он молча смотрел мне в глаза, потом ударил со всей силы по щеке, наотмашь, как бьют смертельно ненавистных врагов. Струйка крови быстро потекла с моей разбитой губы по подбородку, на воротник халата…
— Ударь еще, — негромко сказала я, в упор глядя на него.
И Женя ударил. Еще и еще раз… Он бил меня до тех пор, пока не устал… И когда он поднял ногу, чтобы ударить меня, лежащую на грязном полу, в грудь, в живот, в лицо, я произнесла глухим, далеким, совершенно незнакомым мне голосом:
— Хватит.
Он замер с поднятой ногой, обутой в «крутой» ботинок.
— Что ты сказала? — с угрозой спросил он. — Повтори, мразь!
— Хватит, — повторила я, ощущая в себе тайную радость разрушительного гнева.
Я сидела на полу, избитая и окровавленная, а Женя Южанин возвышался надо мной, уже обретя обычную уверенность в себе.
— Тварь, — сказал он и плюнул. Его плевок пришелся мне на руку. Молча вытерев окровавленную и оплеванную ладонь о край халата, я тихо сказала:
— Когда в следующий раз ты будешь возвращаться от Лены, я не стану помогать тебе…
Презрительно сплюнув на пол, он вышел.
Зачем я сказала ему эти злые слова, смысла которых он все равно не понял?
Хорошо, что в прихожей флюростанции есть умывальник. Смыв с себя кровь и посидев еще немного на кушетке, я поднялась на третий этаж в свою палату. В коридоре было темно, только на посту дежурной медсестры горела настольная лампа с матовым абажуром. Я тихо вошла в палату и легла. Меня слегка лихорадило, но я знала, что к утру все пройдет, от синяков и ссадин не останется и следа…
Я странствую по этому городу, до краев переполненному весной и несбыточными иллюзиями. Серое апрельское небо, торопливые снегопады, внезапно сменяемые солнечным буйством, теплые дожди, сбивчиво шепчущие о первом весеннем, горьковатом меде…
Я увидела Юшку в переполненном трамвае. Я сразу дала ей это имя — и оно очень подходило ей.
Долговязая, рыжая, смертельно уставшая собака. Совершенно гладкая, как у гончей, морда, пушистый мех по бокам и на лапах; глаза золотисто-карие, искристые, молодые, хотя в уголках собрались зеленоватые капли гноя. Собака стояла, пошатываясь, и я видела, как ей хочется прислониться к чьим- нибудь ногам. Наконец она легла на пол, вздохнула, закрыла глаза. Кто-то ненароком толкнул ее, и она покорно перебралась на другое место.
У нас с ней было что-то общее. Мы обе были никому не нужны.
Разорвав пополам носовой платок, я потянулась к собаке, взяла одной рукой ее голову, решительно повернула к себе, послюнила кончик платка и стала протирать ей глаза. Юшка не возражала, видимо, уже привыкнув смиренно принимать от человека и ласки, и побои.
Многие с любопытством смотрели на меня, кое-кто брезгливо отворачивался. Сидевший напротив меня старик сказал:
— Я дал ей хлеба, но она не стала есть.
В этот момент Юшка сделала рвотное движение, и все, кто стоял рядом, подались в сторону. Но желудок ее был пуст.
Я сразу поняла, в чем дело, и меня бы ничуть не удивило, если бы из носа или из глотки собаки выскочил длинный, белесый червь.
На следующей остановке я вышла, перед этим выразительно посмотрев на собаку. Юшка как по команде последовала за мной. Неподалеку был зоомагазин. Мы вошли туда вместе с ней.
— Поливеркан? — переспросила продавщица, искоса взглянув на жавшуюся к моим ногам худую дворнягу. — Будете покупать?
Я торопливо пересчитала имевшиеся у меня деньги. Их хватало только на два небольших сахарных кубика. И я, не раздумывая, купила их и скормила Юшке на глазах у продавщицы. Собака весело вильнула мне хвостом, и мы снова пошли к трамвайной остановке.
«Что же мне делать с тобой, рыжая?» — растерянно думала я, встречая повеселевший, уже совершенно преданный взгляд собаки. Подошел трамвай, и мы вместе с Юшкой поехали в туберкулезную больницу.
— Это просто невероятно, — сказал лечащий врач, глядя на мои рентгеновские снимки. — Туберкулома исчезла за какие-то три недели! Это просто сенсация! Это просто… — он замялся, не находя нужных слов, — колдовство!
Я самодовольно улыбнулась и кивнула.
— …я покажу вас профессору, это уникальный случай! Это подтверждает правильность нашей методики!
Слово «методика» давно набило мне оскомину в университете. Я зевнула.
— …вы не возражаете, если мы подержим вас здесь еще недельку?
Я подумала о Юшке. При больнице жило несколько дворняг, и все они были упитанными, спокойными и счастливыми. Ведро отходов из столовой вполне удовлетворяло их. И они охотно приняли Юшку в свою стаю.
Рыжую Юшку любили все, кроме Горбуна. Это был довольно молодой, лет тридцати с небольшим, мужчина с согнутой пополам спиной, сильными, как у гориллы, руками, недобрыми черными глазками и отвисшей нижней губой, которую он имел обыкновение прикусывать пожелтевшими от табака, неровными зубами. Подобно многим другим инвалидам и калекам, Горбун не любил животных. Невозможность жить полноценной жизнью и вытекающее отсюда духовное убожество нередко вызывает у таких людей патологическое стремление подавлять, унижать и уничтожать еще более слабое — с их точки зрения — чем они сами, существо, в первую очередь животных. Впрочем, и людей тоже… Однажды я совершенно случайно и неожиданно попала в компанию слепых. Это были выпускники университета, дети обеспеченных родителей и сами хорошо зарабатывающие, представляющие в своем роде элиту. И меня поразила та жестокость и то бесстыдство, с которыми они говорили о сумасшедших, имевших ту же самую группу инвалидности. Эти элитарные слепцы с радостью передушили бы всех умалишенных.
Наблюдая за жизнью других людей и подчас, помимо своей воли, видя их изнутри, я все чаще и чаще говорю себе: «Хватит, с меня довольно…» Но жизнь накрывает меня все новыми и новыми волнами, от которых нет никакого спасенья… И тогда я отправляюсь в пустое пространство.
Однажды, странствуя в хаосе моих прежних жизней, я спустилась на поверхность широкой реки, текущей с севера на юг. Река была необычайно полноводной, с мощным течением, и берега были так далеко, что я с трудом различала их в холодном весеннем тумане. Я поняла, что это половодье. Мимо меня проносились коряги, части разбитых лодок, льдины и… человеческие головы. Я пыталась нащупать ногами дно, но это мне не удавалось: река была глубокой, как море.
И я поплыла против течения.
Я плыла так много-много лет, прежде чем увидела первый корабль под парусами…
На палубе сидела женщина и качала на коленях ребенка. Она пела колыбельную, в мотиве которой слышалось что-то восточное, пятизвучное; она пела то по-русски, то по-фински… У нее было скуластое, обветренное лицо, льняные волосы, почти бесцветные глаза. Ей предстояло навсегда затеряться среди придонских ковыльных степей, смешав свою кровь с тучной, но совершенно чужой для нее землей…
