пластмассовом стуле.
Это женщина, совсем еще молодая, но ужасно болезненного вида. Голова ее запрокинута назад, рот открыт, дыханья почти не заметно. На миг мне даже показалось, что она мертва, но голова ее качнулась и бессильно свесилась набок. Вне всяких сомнений, она была очень больна. У нее тонкое, осунувшееся от голода, мертвенно-бледное лицо, которое, несмотря на правильность черт, трудно было назвать привлекательным. Она спала, но очень беспокойным сном, то и дело вздрагивая и всхлипывая, словно ее мучила невыносимая боль. Ее черная одежда напоминала монашескую рясу, на ногах были старые, высокие галоши, а коленях лежала истрепанная котомка, какие носят крестьяне, отправляясь куда-то пешком. Эта жалкая и в то же время жуткая фигура наводила меня на мысль о религиозных странницах, бредущих в любое ненастье к одной, только им известной цели…
Женщина открыла глаза и тупо посмотрела в мою сторону. Рот ее был по-прежнему открыт. Ее взгляд показался мне совершенно бессмысленным: взгляд идиотки или сумасшедшей. Сделав ряд столь же бессмысленных, неуклюжих движений, она с трудом, негнущимися пальцами, развязала котомку и принялась рыться в ней. Она рылась долго и наконец вытащила кусок белого хлеба и молитвенник, едва не уронив и то, и другое на пол. Значит, я не ошиблась: она была богомолкой!
К хлебу она даже не притронулась. Открыв в нужном месте молитвенник, она принялась беззвучно шевелить бледными губами — медленно, словно читая по слогам. Кусок хлеба скатился у нее с колен на замусоренный пол.
Я не слышала, что шептали ее полумертвые губы, но я понимала каждое ее слово. Это одетое в черное, изможденное недугом существо умоляло Всевышнего дать ей легкую смерть!
Эти не предназначенные для постороннего слуха слова очень озадачили меня. Что за недуг мучил ее? И почему она, черт ее побери, не обратится к врачу? Почему не ляжет в больницу, вместо того, чтобы торчать на этом грязном вокзале? Ведь даже в России у человека есть какие-то права, чего нет, к примеру, у бездомной собаки. Бездомный пес — вне закона, каждый может совершенно безнаказанно убить или замучить его, тогда как бездомному человеку могут позволить сварить себе на вокзале суп…
«Я могу помочь тебе… — мысленно произнесла я, борясь с одолевающим меня сном, — но чуть позже, когда я соберусь с силами, не сейчас…»
Женщина снова тупо посмотрела в мою сторону. Выражение ее лица было совершенно идиотским. Понимала ли она, что с ней происходит?
У нее была гангрена обеих ног.
Весь ряд пластмассовых стульев по обе стороны от нее был пустым, хотя в зале ожидания было много желающих посидеть. От нее исходило жуткое, совершенно немыслимое зловоние!
И вот эта страшная черная фигура зашевелилась, наклонилась вперед и принялась копаться негнущимися пальцами в тряпье, которым были обмотаны ее ноги. Не только я, но и все, кто видел это, с ужасом и отвращением отвернулись.
С великим трудом, со стонами и вздохами, она поднялась, с трудом удерживая равновесие, неуклюже сгребла обеими руками котомку и неуверенно шагнула вперед.
Из ее высоких калош на пол полилась густая, зловонная жижа. Вонь была настолько гнусной и нестерпимой, что зал ожидания через пару минут стал почти пустым — остались только храпящие на стульях алкоголики и я. А она продолжала медленно идти, волоча по полу свои калоши, словно лыжи по липкому снегу, оставляя за собой влажную, зловонную колею.
Я выскочила на перрон и меня вырвало прямо на рельсы.
И я пошла под проливным дождем в город. Я насквозь продрогла, вся моя энергия осталась на берегу Северного Донца.
Дождь перешел в ливень, смывая с асфальта зловещие следы обреченной на смерть богомолки.
Еще издали я услышала пенье, доносившееся из церкви, где подходила к концу утренняя служба. И я направилась прямо туда, ощущая болезненный трепет во всем теле и полное смятение в душе. Я спасла бездомную собаку, и у меня не было теперь сил, чтобы спасти человека. Но я не жалела о том, что произошло, ведь у этой несчастной женщины, возможно, был Бог, который мог о ней позаботиться…
Я вошла в церковь как раз в тот момент, когда батюшка благословлял собравшихся. Все толкались, выстраиваясь в очередь, стараясь пробраться к алтарю в первых рядах. На меня никто не обращал внимания. Торопливо и деловито, словно отбиваясь от назойливых насекомых, батюшка произносил нараспев одни и те же слова, подставляя для лобызания белую, пухлую руку и почти не глядя на того, кто оказывался в этот миг перед ним. Внезапно его взгляд остановился на мне.
— Сними шапку! — строго, властно и сердито сказал он, на миг забыв об очереди.
Я не сразу поняла, что он имеет в виду. На голове у меня была желтая бейсболка, из-под которой торчали концы коротко остриженных волос. Высокая, худая и плоскогрудая, в джинсах и выгоревшей на солнце ветровке, я была похожа на парня. А мужчинам предписывалось находиться в церкви с непокрытой головой.
— Сними шапку! — снова повторил батюшка, на этот раз с раздражением. Все вдруг заметили мое присутствие, я ощутила на себе десятки колючих взглядов. Разумеется, мне ничего не стоило снять бейсболку, тем более, что прическа у меня была вполне мальчишеской. Но это означало бы погрешить против истины, а Бог, как известно — не церковный идол, а именно Бог — не приемлет этого. Поэтому я оставалась стоять в бейсболке, засунув руки в карманы и холодно глядя на батюшку. Ситуация была скандальной, проходящие мимо меня верующие вполголоса ругали меня, какая-то смиренного вида старушка сделала вид, что плюет в мою сторону. Меня это разозлило, и я почувствовала, как истраченные на берегу Северного Донца силы снова возвращаются ко мне. Сжав в карманах джинсов кулаки, я мысленно усмехалась — и мне было не по себе от этой моей зловещей усмешки. И я мысленно представила себе, как вся очередь, жаждущая благословения, устремляется к алтарю, сбивает с ног батюшку, выкрикивая непристойные, матерные слова…
Подумав об этом, я неспеша вышла из церкви. И стоя уже под проливным дождем, я услышала рев, грохот и топанье. Я была удовлетворена.
Совершив первый в своей жизни хулиганский поступок, я ничуть не жалела об этом. Весело посмеиваясь и уже больше не дрожа от холода, я быстро пошла к вокзалу.
На выходные меня отпускают домой. Иногда среди недели я тоже ухожу, чтобы к вечеру вернуться в палату. Так приятно осознавать, что в этом бесприютном городе у тебя есть убежище, где никто о тебе ничего не знает, где история твоей жизни сводится к лаконичной истории болезни. И то немногое, что гарантировано каждому в этой больнице — еда, постель, телевизор — вызывает у меня удивительное ощущение уверенности в завтрашнем дне: завтра будет то же самое, и послезавтра… Я знаю, что это психология бедняков и малоимущих, но меня это не смущает. Пребывание в больнице дает определенную защищенность от общества — и это самое главное. И когда я тихим апрельским вечером возвращаюсь в свое убежище, мне кажется, что я еду в полусонном трамвае по совершенно незнакомому мне городу, и темные улицы, маленькие домишки, заборы и фонари — все несет в себе какую-то тайну, созвучную моей собственной тайне.
Сегодня я опять видела Женю Южанина. Иногда мне кажется, что я просто выслеживаю его, подстерегаю его в хорошо известных мне местах, шпионю за ним. И это действительно так.
Мы вышли из университета вместе. Впрочем, слово «вместе» здесь вряд ли подходит: мы вышли с толпой студентов, и я ни на шаг не отставала от него. Если говорить честно, то я просто волочусь, просто бегаю за Женей.
Он едва обращал на меня внимание, я ему явно мешала, у него были какие-то свои планы. Но я не отставала от него! И я сама не знала, почему я это делаю. Я давно не видела его, и он казался мне теперь гораздо красивее, чем обычно.
Возможно, с моей стороны было грубейшей ошибкой полагать, что я ему пара. Возможно, эта ошибка проистекала из того, что я не видела в Жене Южанине мужа (меня передергивало при одной мысли о том, что у меня может быть муж!) или отца своих детей (об этом я вообще не думала). Но меня влекла его красота.
Он обернулся, хмуро, скучающим взглядом посмотрел на меня. Разумеется, то, что было в автобусе, бесследно исчезло из его памяти, — за это я могла поручиться. Но Женя не имел обыкновения отталкивать
