пористое, кроваво-розовое вещество, пульсирующее в устрашающе-равномерном ритме, огненно-красный, кровавый сгусток размером с голубиное яйцо, отвратительно вздрагивающий при каждой пульсации…
«Что это?..» — с тревогой подумала я, дрожа под толстым ватным одеялом. Я пыталась мысленно отключиться от этого гротескного видения, но у меня ничего не получалось. Темно-красный сгусток стал почти черным, в нем билась своя, враждебная мне жизнь — и он был во мне! Да, он был внутри меня, возле самого моего сердца. Напрягая остатки истощенной полетом воли, я поняла, что вижу себя изнутри, так сказать, с изнанки: вижу собственное легкое, пораженное болезнью.
Поняв это, я, несмотря на слабость, потливость и одышку, весело расхохоталась. «Только этого мне не хватало для полного счастья! — подумала я, по-прежнему лежа с закрытыми глазами. — Видеть собственные внутренности! Не хватало еще, чтобы я видела, что творится в грудных клетках и животах у других людей!..»
Но я, как ни странно, не чувствовала ни удивления, ни страха, ни отвращения — просто мое знание о самой себе стало шире.
Лежа в постели, я думала, как мне быть дальше. Стоит мне сделать флюорограмму — и меня немедленно уложат в больницу. Возможно, будут долго лечить. Возможно, дадут академический отпуск… Нет, академический отпуск мне брать не хотелось, потому что… я не увидела бы больше Женю Южанина, ведь ему оставалось учиться в университете всего один год. Что же касается больницы, то…
Нет, надо взглянуть на эту мерзость еще разок!
Снова закрыв глаза, я сосредоточила всю свою волю, все свои духовные усилия на той картине больного легкого, что так неожиданно открылась мне. И я не только ждала повторного появления этой картины — я чувствовала в себе силы внести в эту картину какие-то изменения. Я чувствовала, что смогу это сделать! Вот он, темно-красный, пульсирующий сгусток враждебной мне материи! Я схватываю его клещами своей воли, чувствую в себе неистовое желание вырвать его из своего нутра, освободиться от него. Я вся пропитываюсь энергией, сходной с той, которую я ощущаю в себе накануне каждого полета. И я вижу — да, вижу! — как омерзительный кровавый сгусток медленно, словно с великой неохотой, сжимается, как края его светлеют, словно омертвевая… Но на большее моих усилий пока не хватает.
Я лежу под одеялом — без сил, без движения, без мыслей. В комнату входит отец. Он, как всегда, небрит, седая щетина сглаживает на его худом лице морщины, его глаза — совсем не такие, как у меня — темные, почти черные, ласково смотрят на меня. Отец улыбается.
— Опять опоздаешь на занятия, — спокойно, без всякого упрека, говорит он и садится на стул, ставя рядом костыли. На нем клетчатая рубашка с заплатами, старые брюки, дома он ходит без носков, чтобы хоть как-то экономить, а бреется дважды в неделю.
— Я больна, — говорю я, поворачивая к нему голову на подушке. — У меня туберкулез или что-то в этом роде…
— Откуда ты знаешь? — испуганно воскликнул он. — Ты была у врача?
Я молча качаю головой.
Он пристально смотрит на меня. Седой, изможденный, больной старик. Мой отец.
Не рассказать ли ему о том, что я только что видела?
Пока я раздумывала об этом, он взял костыли и проковылял к моей постели, сел на край, печально уставился на меня.
Больше всего моего отца огорчало то, что он не может, как это полагается мужчине, содержать свою семью. Его инвалидской пенсии хватало только на плату за квартиру, поэтому матери приходилось работать в школе чуть ли не на две ставки. Моя университетская стипендия мало чем помогала.
— Кстати, — вдруг сказала я, — студентам обычно дают группу инвалидности в туберкулезном диспансере, так что я решила обратиться именно туда…
Кустистые, седые брови отца поползли вверх.
— …так что я буду получать кроме стипендии еще и пенсию, и мы с тобой сможем купить большой аквариум. Самый большой!
Я знала, что отец давно уже мечтает об этом и хитро подмигнула ему.
Он улыбнулся. Старческим, наполовину беззубым ртом. Потом покачал головой.
За окном падал густой снег, он шел всю ночь…
Через три дня снег растаял. Большой, неуютный, ни на что не похожий город, наполненный одиночеством. Совершенно чужой мне город.
В этом городе я родилась, он оставил на мне свой отпечаток. Отпечаток бессмысленности существования. Я не нахожу себе места в этом городе, я бегу от него — по его же унылым улицам, скрываюсь от него — в его же грязных, воняющих мочой подъездах, в безразличных к самому факту моего существования офисах, в прокуренных университетских коридорах и аудиториях…
Я — часть этого города меня не покидает твердая уверенность в том, что без меня этот город придет в полное запустенье, завянет и зачахнет. Без меня этот город превратится в фабрику бесконечно однообразной продукции, в фабрику той патологической нормальности, которая оставляет после себя лишь кучи мусора и ядовитых отходов.
Я смотрю на желтые, совершенно непроницаемые для меня окна чужих квартир, жадно ловлю отсветы чужой, бесконечно далекой от меня жизни, тихой радости и тепла, недоступных мне — и все, что происходит за этими цветастыми и тюлевыми занавесками, кажется мне какой-то давным-давно забытой сказкой, в которой почему-то не упоминается мое имя…
В этом городе у меня нет дома.
Скоро весна, но я чувствую себя совершенно больной, и мои полеты в пустом пространстве становятся все более и более редкими. Временами я ощущаю боль в груди, и когда я кашляю, я выплевываю сгустки крови… Моя воля ослабевает. Я почти перестала ходить в университет.
Бесконечно унылый мартовский день. Серые, черные, белесые тона, пронзительные крики ворон над мусорными баками, остатки снеговой жижи вперемежку с черноземом, заляпанные грязью машины, дешевое благоденствие киосков… Что общего у меня с этим городом?
Двухэтажное здание туберкулезной больницы, обнесенное со всех сторон высоким каменным забором. Большие железные ворота, несколько чахлых деревьев, жмущихся к стенам, похожая на братскую могилу клумба, дворняги…
Среди обитателей туберкулезной больницы много старух, и им хорошо здесь. Здесь, в отличие от других больниц, каждый день кормят и дважды в месяц выдают чистое белье. Здесь есть кое-какие лекарства. Но главное — здесь можно укрыться от окружающего мира — холодного, враждебного и жестокого — на долгие, долгие месяцы.
Врач внимательно смотрит мои рентгеновские снимки. Качает головой. Переводит на меня взгляд. У меня такое чувство, будто я в чем-то перед ним виновата.
Средних лет мужчина с небольшим брюшком и здоровым цветом лица. Наверняка он бегает по утрам, а летом ездит на велосипеде. Выражение его лица располагает к разговору, серо-голубые глаза смотрят спокойно и мягко.
Но вряд ли он настолько проницателен, чтобы догадаться об истинной причине моего добровольного прихода в этот «лепрозорий». И я стыдливо, но не без лукавства, опускаю глаза, словно боясь, что он прочитает в моем взгляде горячее желание получить инвалидскую пенсию… Да, матери не пришлось бы тогда работать на две ставки, и мы с отцом купили бы самый большой аквариум…
Нет, он ни о чем не догадывается!
Я снова поднимаю на него глаза и негромко, но убежденно говорю:
— Две-три недели, и я справлюсь с этим, я все рассчитала…
Некоторое время врач неотрывно смотрит на меня, потом вдруг начинает смеяться.
— Справитесь? — говорит он. — Да вы просто не представляете себе тяжесть вашего заболевания! Пять-шесть месяцев, вот минимальный срок! Да и то, если операция пройдет успешно.
На это раз улыбаюсь я.
— В операции нет необходимости… — убежденно сказала я и тут же прикусила язык, не желая посвящать его в свои тайны. Пусть этот не причинивший мне никакого вреда человек остается уверенным в
