древний грек, тоже слепой, и которого по совпадению тоже звали Гомером.
Египтянка из вежливости принимала ленивое участие в нашей болтовне, всем своим видом давая понять, что она не заброшена, что ей удобно, приятно и в меру интересно. Но я-то, следящий за каждым ее движением, видел, что она чего-то ждет. Перехватив мой взгляд, Анатолий истолковал его по-своему и, хлопнув себя по лбу, стал звонить жене, предупреждая, что придет не один, и чтобы гостье-коллеге приготовили комнату сына, который в это время познавал жизнь в студенческом строительном отряде.
Разошлись ближе к полуночи. Алексей, единственный среди нас холостяк, или, по его же выражению, бывший муж, остался мыть посуду. Химик с физиком продолжали свой бесконечный спор об архитектуре молекул, силах притяжения и отталкивания, связях, валентностях. Мне выпало идти по ночному городу рядом с египтянкой. Затянувшееся молчание начинало угнетать, и я спросил:
— Почему вы молчите, Маат, устали от нашей болтовни?
— Я молчу о тебе, — ответила она не сразу, почему-то обращаясь на «ты», и снова ушла в себя. Но когда мы отстали на достаточное расстояние от спорщиков, опять заговорила — размеренно, монотонно, без эмоций. Ее речь казалась похожей на плавно, с одной скоростью выползающую бумажную ленту.
— Ты помнишь шествие священного быка Аписа в мемфисском храме Пта, — сказала она, скорее утверждая, чем спрашивая.
— Да, — ответил я машинально, и тут же хотел возмутиться: мол, что за шутки, ничего я не помню, и не надо считать меня сумасшедшим.
— Помолчи, — так же ровно продолжала она, хотя я ничего еще и не сказал, — у нас мало времени; я нашла тебя не для того, чтобы потерять еще на четыре тысячи лет.
«Или психопатка, или нечистая сила», — подумал я, украдкой прикоснувшись к нательному крестику, и решил не перечить, рассудив, что уж лучше пусть она выговорится…
— Слушай внимательно, — словно демонстрировала она удивительную способность не менять голос ни в одном звуке, — до рассвета ты должен понять все, что услышишь, и поверить. Понять будет легче, чем поверить, но сумей преодолеть сомнения и смуту. Я пришла пробудить твою генную память, и она уже начала пробуждаться. Теперь я должна объяснить — зачем. Тогда, на торжественном шествии священного Аписа не ты и не я встретились взглядами, а наши архидревние пращуры. Оба они были не полными друг без друга: так бесполезны ключ без замка и замок без ключа. Мой род обладал способностью возвращаться в прошлое, вернее, видеть истинные события, как бы давно они ни случались. И пращур мой, жрец Нитагор, достиг в этом совершенства. Сила его была в том, что никто не мог сокрыть содеянное от его внутреннего взора. Тот, кто властен над прошлым — властен над многим; но кто предвидит будущее — властен над всем. Таким, самому ему неведомым, даром обладал твой пращур Хамрави. Нитагор раскрыл этот дар, и два скромных, держащихся в тени высоких особ советника стали на деле одними из могущественнейших людей не только в Мемфисе, но и во всем царстве, ибо без их слова не принималось ни одно важное решение. Ты не найдешь их имен на папирусах: слишком велика тайна. Но и слишком опасно быть ее источником. Когда стало ясно, что знания Нитагора многим угрожают, его отравили, оставив сиротами двух сыновей. Твоего же пращура, чтобы не смог помешать злодейству, отправили в Саис, откуда он, зная об убийстве и не в силах предотвратить его, бежал в Сирию.
Сыновья Нитагора должны были жениться на дочерях Хамрави, и тогда бы слились воедино две крови, созданные именно для соединения в одну. Этого не случилось. Но каждое поколение твоего и моего рода несло в себе подспудные знания, о которых не догадывалось. Вспомни свою бабку — ведь она предсказывала будущее по ладони, по лицу, по фотографиям; но лишь тысячная доля ее энергии находила при этом выход.
— Откуда ты знаешь о моей бабке? — удивился я, забыв о своем решении молчать.
— От своей бабки, — ответила она тем же ровным голосом. — Не забыл еще цыганку, сказавшую тебе, десятилетнему, о том, что было в твоей жизни, но о чем кроме тебя знать никто не мог? Это была она.
…Конечно же, я помнил об этом странном случае — памятью детства: красочной картиной со множеством деталей. Помнил первое впечатление: не интерес, а испуг, вызванный появлением темноликой старухи в широких длинных юбках. О чем-то они говорили с моей бабушкой, у которой я проводил тогда летние каникулы; говорили не долго, но бурно, после чего старуха погладила меня, съежившегося под ее черной ладонью, по голове и ушла.
— Судьба не раз сводила ветви наших деревьев, — продолжала Маат, — но это происходило или слишком рано, или с большим опозданием. Наконец, впервые за четыре тысячи лет совпало: на этих ветвях не почки и не жухлые листья, а — цветы. Мы оба можем познать полноту времени, и будем в нем не как в океане, где не видно берегов, а как в реке, — наблюдая берег прошлого и берег будущего.
Что-то просящее появилось в ее голосе. Я шел, глядя под ноги, но чувствовал, что и в облике ее появилось нечто люциферичное, мефистофелевское. Мне не хотелось проникать в будущее, и точно так же не было никакого желания знать о прошлых деяниях незнакомых мне людей. Разве что в историю своей семьи было бы интересно заглянуть. Но если природа сама не дала мне этого, зачем вмешиваться в то, что принадлежит только ей? Тем более — позволять вмешиваться кому-то, Бог весть откуда взявшемуся. Или это — искушение?
— Я пущу тебя в прошлое, — настаивала египтянка, — я научу тебя настраиваться на его волну, назову звезды, лучи которых отражают лица и голоса, исчезнувшие тысячи лет назад. Но ты должен пустить меня в будущее.
— Так иди, — ответил я с невесть откуда взявшимся раздражением. — Или что я должен сделать?
— Захотеть, — горячо зашептала она, и мне почудилось, что от этого шепота повеяло одновременно и холодом космоса, и жаром костров ада. — Лишь захотеть, согласиться, не противиться. Пойми: мы жили только вполсилы, а теперь и ты, и я, и дети…
Дети! Вот что сдерживало, останавливало меня. Слово сказано. Им-то это зачем? И — их детям, — и детям их детей? Каста всезнающих, которых рано или поздно забросают камнями, задушат, бросят в психушки.
— …Я умею проникать в то, что вы называете душой. Если вероломно, то задержаться там, в стране Ка, мне удастся лишь на мгновенья: ты это уже почувствовал на себе, — продолжала она, и чем больше просьбы, почти мольбы было в ее голосе, тем сильнее это отталкивало меня. — Если ты согласишься, и душа твоя не будет изгонять меня, я смогу понять, как можно увидеть будущее. Тебе это не принесет неудобств, я буду всего лишь Шуит — тенью. Зато потом мы оба станем Ба — просветленными, и для нас не будет границ во времени.
«Чертовщина какая-то, — думал я, слушая ее задыхающийся полушепот. — Я должен впустить ее в душу. А вдруг она не захочет уходить? Или, как кукушонок, вытеснит мою душу, и станет мое тело потом вытворять такое, что вся семья позора не оберется? Что за чепуха! — попытался я прервать сам себя. — Шизофрения натуральная: проникнуть в душу, вытеснить… Кончать надо с этим, пока, чего доброго, в самом деле не свихнулся, как эта…»
— Ты сомневаешься, я вижу, — снова послышался ее голос. — Но пойми же, что такой возможности больше не будет, ведь только мы с тобой совпали так. Назови мне только свое Рен, свое вечное, звездное, а не земное имя, и все. Произнеси его, и тогда, через него, я смогу стать Шуит, тенью имени, двойником души.
Я хотел сказать, что она ошиблась, меня зовут так, как зовут, но именно в это мгновенье понял, что знаю, да, знаю и еще одно имя. Оно проклюнулось и стало заполнять меня всего, отчего по телу побежала легкая дрожь и кожу стало покалывать, словно легкими электрическими разрядами, — будто лучи звезд превратились в тонкие длинные иглы. Я уже готов был произнести это имя про себя, но в сознании вдруг запульсировало, то сжимаясь, то расширяясь, всего одно слово: «Тайна — тайна — тайна…» Я понял, что это имя и есть моя тайна, которую нельзя доверять никому, ибо в нем была какая-то неведомая мне, но явная сила, способная от чего-то меня оградить.
Чем дольше я размышлял, тем сильнее становилось чувство тревоги. Оно нарастало так быстро, что уже начинало переходить в неосознанный страх. От Маат исходила энергия, не то чтобы парализующая, но угнетающая мое сознание — мысли становились вязкими, теряли четкость. Я вяло продолжал думать о том, что мысленно проникнув в прошлое, пришлось бы волей-неволей увидеть и свою жену в трехмесячном
