по той причине, о которой говорил Макаров, из-за этих треклятых генераторов-дегенераторов?
Поистине, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Леонид Иванович приехал сразу же, бросив все дела и отложив консультации. По его мнению, к сожалению, произошло именно то, чего он так опасался: энергетическое поле значительно повреждено, значительная часть жизненной энергии потеряна, аура предельно жухлая, аморфная.
Впервые я видел Макарова за работой: пытаясь восстановить целостность и насыщенность биополя, он так сосредотачивался, что напоминал туго натянутую, слегка подрагивающую струну, звука которой не слышно, но который, безусловно, есть — ведь струна дрожит, волны создаются.
Я не понимал, что происходит, видя лишь, что что-то изменилось в Максе и в докторе; Макс был похож на маленькую белую березку, листва которой то шумно зашелестит под порывом ветерка, то замрет, застыв и будто увянув; доктор же, наоборот, походил на ствол матерого дерева: вероятно, он очень устал — резко, в мгновенье, под глазами появились круги, кожа еще больше потемнела, губы побледнели, а на висках, подрагивая, заиграли жилки.
— Я понял, — вдруг сказал он совершенно не своим, каким-то пустым, деревянным голосом; сказал, не меняя позы. Затем обессиленно бросил свои ладони на колени — именно бросил, будто они существовали отдельно.
— Что, Леонид Иванович? — нервно, будто раненая, встрепенулась Люба.
— Понял… — не замечая никого и ни на что не реагируя, загробным, потусторонним голосом повторил Макаров. Его ладони вновь оторвались от колен, как два крыла, каждое из которых существует отдельно, но они стремятся обрести симметрию, приблизиться друг к другу, присоединиться справа и слева к невидимому воздушному телу птицы. Нет, не соединились, какая-то сила снова отбросила их друг от друга — отпрянули, будто побоялись обжечься, сгореть.
Меня насторожило отрешенное, полугипнотическое состояние Макарова. Не знаю, может быть, так и надо, им, экстрасенсам, виднее, но почему же он бросил Макса, почему ничего больше не делает; может, лучше дать мальчику таблеток, пока доползет этот педиатр из районной поликлиники? Почему он молчит, ведь врач же!
— Леня, — тронул я его за плечо. — Лень!
Он медленно, как робот, повернул голову на мой голос, и я увидел полностью отсутствующие, подернутые пеленой глаза. Когда-то я видел подобное у наркоманов, «переместившихся» в другой, миражный мир.
— Леня! — тряхнул я его сильнее, уже точно понимая, что так быть не должно. Не знаю, как, но — не так; что-то случилось.
Макаров пришел в себя быстро, секунд через сорок. Извинившись, он сказал, что с ним такое впервые в жизни — наверное, это озарение, если не сошествие с ума. Увидев, видимо, ужас на наших лицах — не хватало еще рядом с больным ребенком сумасшедшего колдуна! — он тут же стал успокаивать, заодно пытаясь пояснить случившееся.
— Сейчас, — он посмотрел на часы, — четыре часа дня; Миша и еще трое наших пошли наблюдать за этой чертовой «666».
Увидев недоумение на моем лице — мол, а мы-то тут при чем, а Максим как же?! — Макаров быстро пояснил:
— Я всех их только что видел, всех четверых — на подходе к желтому дому… Но дело не в этом… Хотя и в этом тоже… Понимаете, я понял: эти скоты, наверное, ставят свои приемники на автомат. Все мои заплаты на поле Максима разрывались; это не биологический вампир, а механический, искусственный. Наверное, когда конденсаторы уже насыщены, он превращает воруемую энергию в какой-то другой ее вид и, чтобы не потерять, начинает гонять ее по кругу; поэтому мы подсознательно — или во сне, как ты, или в отключке, как я, видим часть пути этой энергии…
— Да нам-то что делать? — одновременно испуганно, раздраженно и беспомощно воскликнула Люба.
— …И я, кажется, понял, — продолжал размышлять вслух Макаров, не обращая внимания на Любин вопрос, — я понял… что надо… центр квадрата… четыре угла… эмоциональное совпадение… направленный поток…
И вдруг его спонтанное, пугающее отсутствием логики бормотание завершилось четким и жестким приказом неизвестно кому:
— Нужен четвертый. Срочно!
— Не понял, — честно признался я.
— Я же все объяснил. Нас трое. Срочно нужен еще один человек, желательно близкий, который сочувствует вам, знает, что такое потерять близкого человека и поэтому умеет ненавидеть. Где Эдвард?
Максу не было ни хуже, ни лучше. Он лежал, безразличный ко всему, с безвольно протянутой вдоль худенького тельца ручонкой, и я, глядя на него, не мог сдержать слезы; время от времени я смахивал их украдкой, но скрывать было не от кого — Люба, застыв, сама сквозь пелену слез смотрела на сына, не спуская с него взгляда.
Пока Эдвард ехал к нам, мне в голову пришла мысль, заставившая подпрыгнуть на месте — так всегда бывает, когда понимаешь, что выход найден. Я предложил немедленно ехать в лесопарк и разворотить там все к чертовой бабушке под корень — вместе с приборами, сотрудниками и самим домом. Видимо, чувства действительно слепы и глухи. Макаров быстро отрезвил меня, сказав, что приборы могут стоять где угодно, и как раз менее всего — именно в особняке; а единственное, чего мы добьемся — это оставим Макса без помощи и угодим в тюрьму за погром.
Стоило Эдварду войти в квартиру, как доктор мгновенно преобразился. Не знаю, что он говорил моему приятелю, увлекши того на кухню, но через пять минут, когда они вернулись в комнату, я увидел Эдварда — с блестящими глазами, бегающими желваками и сжатыми кулаками. «Не хватало еще, чтобы они именно сейчас поссорились!» — мелькнула в голове мысль. Но Эдвард сухим надтреснутым голосом произнес:
— Я готов.
Леонид Иванович, тщательно вымеряя расстояния, поставил нас каким-то особенным образом, по ходу дела поясняя, что сейчас мы представляем собою своего рода коллективный лазер особого вида, что наши биополя взаимодействуют, накапливая внутри квадрата какую-то энергию.
Честно признаться, мне было не до терминов, я готов был висеть хоть на люстре, лишь бы Макс выздоровел. Затем Макаров попросил запомнить, по какому знаку мы должны плавно перестроиться в треугольник, внутри которого окажутся Макс и сам Макаров. И, лишь убедившись в том, что все поняли последовательность и смысл действий, Леонид Иванович, отметив, что времени прошло уже много, сейчас семнадцать часов, и Макс без помощи и защиты больше не продержится, заговорил о коварстве и низости вампиров, о том, сколько несчастий они могут принести, если им не противостоять; об обескровленных детях с ранками на шее от вампирских острых клыков; о разлученных навеки возлюбленных; о материнском горе…
Чем дольше он говорил, тем сильнее закипала во мне ненависть к Татьяне Львовне, к увиденной когда-то красной машине, к желтому особняку из сна, ко всему этому омерзительному сброду за круглым столом. Судя по лицам Любы и Эдварда, с ними происходило нечто подобное. Вскоре я уже не различал ни лиц, ни мебели — в сознании звучал лишь голос Макарова, и мне казалось, что я его не слышу, а вижу: этот все утончающийся золотой луч, состоящий из миллиардов микроскопических круглых вертких золотинок; луч этот не стоял на месте; удивительно, но я видел не только его все убыстряющееся движение по квадрату, от скорости превращающееся в движение по кругу, но видел и движение золотинок внутри фантастически быстро скользящей прочной, уверенной нити.
Наверное, это длилось долго, и мы в каком-то гипнотическом состоянии уже перестроились, потому что появились очертания треугольника, пространство внутри него стало заполняться ровным желтым светом, который с каждой секундой становился все более вязким и тяжелым; потом он стал обретать какую-то упругость, пульсировать, пытаясь выйти за пределы границ; цвет на всех трех углах потяжелел…
— …И воткнутых шпаг, и осинового кола боитесь вы меньше, чем этого света, этой любви, которой у
