приобретший противоположные полюса, стал нести информацию нам, а не от нас.
Макаров, потрясенный услышанным от нас с Эдвардом, запретив нам кому бы то ни было еще говорить о снах и потребовав осторожности, умчался в ассоциацию: что-то там, видимо, замышлялось крупномасштабное, и новая информация, вероятно, была как нельзя кстати.
Выпив по банке выходящего из моды заморского пива, расстались и мы с Эдвардом — разговор не клеился; чувствовалось, что и ему, и мне надо остаться в одиночестве и подумать над тем, в какую странную историю мы ввязались.
Чувство неприкаянности, ненужности, невостребованности миром не только не покидало, но и нагнеталось, сгущалось с каждым часом. Выпитая водка оставляла мозг трезвым, желанное забытье не приходило. Блуждания по ночным, вымершим улицам приводили к новым, совсем уж греховным и тоскливым мыслям. Получалось, что я испытываю судьбу, и в то время, как после полуночи люди укрываются в своих эфемерных комнатушках-крепостях, я наоборот — выхожу в ночную жизнь, непредсказуемую, дикую, лунную, пьяную, случайную, диктующую свои законы и правила поведения, мне неведомые.
Острые ощущения? Да какие же они острые, если даже элементарный страх не берет за душу, а напротив — что-то тянет к редким группам, уже подогретым общением или спиртным, — только для того, чтобы не быть одному, чтобы хоть на десять минут избавиться от мучительной пустоты, которая оказалась тяжелее тяжести.
Ну, казалось бы, что тебе еще надо, чего не достает? Раньше не было своей крыши над головой, можно было списать недовольство собой на неустроенный быт. Но теперь-то, теперь — в чем дело? Может, действительно, дело в квартире Болеров? Может, попросить отца Георгия освятить ее? Или — попытаться обменять на другую?
Но, если разобраться, при чем тут квартира — ведь нормально тебе жилось в ней до последних дней! Значит что-то иное причиной, иное, иное, иное…
Правильно говорят, что счастье-то есть, да нет ума искать его. А может, искать и не надо? Может, надо запастись терпением и просто ждать, просто плыть по течению жизни и верить в то, что тебя прибьет к нужному берегу, что судьба предопределена заранее, и нечего торопить ее, пытаться изменить?
Вдруг все, с чем рядом я существовал целую жизнь, резко отделилось от меня, обособилось, приняло роль особых знаков, символов, заговорило. Словно меня, как ноту, вырвали из общей гармонии, и теперь я мучительно пытаюсь вспомнить свое место в ней, найти его, занять; а мелодия-то звучит дальше, и нельзя вернуться в прошлое. В шуме листвы угадывались сожаление и тревога; грозовые раскаты звучали предупреждением; ливни смывали мои слабые следы на этой земле…
Почему раньше все это оставалось незамеченным, было напрочь лишено трагизма, воспринималось естественно, без надрыва, без труда? Может, этот их дурацкий вампирский прибор, не выходящий из головы, снова работает наоборот, на отдачу, и посылает мне чужие сомнения? Но нет же, нет, чужие не могут быть такими, — моими во всем…
Почему же тогда снова оживает в памяти все то, что так тщательно забывалось, затушевывалось, зарубцовывалось?! И наш изнурительный шестилетний роман, приведший к страху каждой новой встречи; и неродившийся ребенок, которому мы сдуру заранее придумали имя — Константин — Постоянный — и он действительно оказался мальчиком, и еще до рождения более мудрым, чем его сумасшедшие родители, и не захотел появляться на свет живым: и это ее немыслимое слепое злое предательство, которому суждено было длиться еще несколько лет, зля нас, унижая, растаптывая и отдаляя друг от друга навсегда?..
Почему все это роится в голове, жужжит, ворочается и жалит, жалит, как осы?
Не обманывай себя — от одиночества, удел которого — мазохистское наслаждение прошлой болью и прошлой несбыточностью. От него, ненавистного, которое завоевывает душу, как болезнь, делая жизнь пресной и бессмысленной. Вот и тикай, как будильник: повезет — кто-то уверенной рукой подзаведет, и еще, даст Бог, потикаешь или даже позвенишь; не повезет — что ж, придется останавливаться.
Сплин, выжавший меня за эту неделю так, что сухая луковая кожура по сравнению со мной казалась цветущей розой, закончился так же внезапно, как и возник. И здесь знак судьбы тоже угадывался во всем. В том, что утром я проснулся в спокойной уверенности, что уже началась новая жизнь, и мое дело — лишь войти в нее без сомнений и опасений. В том, что женщину звали Люба — Любовь, а ее сына — Максимом, и я вспомнил, как много лет назад с другой женщиной мы долго выбирали имя: Костя или Максим; Костя не захотел родиться, не захотел быть ошибкой, избавил всех троих от пожизненного стыда.
Мы сошлись с Любой легко и спокойно — не как два одиночества, а как две необходимости. Через три месяца я уже и представить не мог, как мы жили порознь. Зато точно понял, какая сила держала меня на земле — сила ожидания именно этой встречи. И совершенно ясно, четко осознал закономерность того, недавнего сплина, той непередаваемой депрессии, тоски, одиночества; все это необходимо было для того, чтобы очиститься от гнилой шелухи прошлого; для того, чтобы на контрасте оценить всю прелесть, все блаженство дарованного общения, которое так долго я боялся назвать истинным его именем — Любовь.
Наслаждаясь обретенной гармонией, я даже позабыл о кошмарном сне; какой-то фантасмагории с вампирами, уворованными аурами. Теперь сил в моих руках было столько, что и кресло ремонтировалось само собою, и все обретало смысл и место: любая вещь и любой жест.
О недавнем прошлом напомнила случайная встреча с Макаровым. Однако нет в мире ничего случайного, все — для чего-то. Он поинтересовался: не повторялось ли подобного тому, что было раньше в квартире Болеров. Я, в свою очередь, ответил, что квартира уже так обжита мною, что от Леры и Бори в ней осталась только благодарная память: вдруг, со спокойной уверенностью и невероятным подъемом я в течение одного дня поменял обои; затем переставил мебель, приволок из родительского дома картины, посадил цветы и заставил двумя десятками горшков все подоконники. Не знаю, что на меня нашло, но мысль, что так надо сделать, оказалась непреодолимой, она не допускала никакого анализа, требуя лишь слепого подчинения и реализации.
— А как ваша борьба? — скорее из вежливости, чем для информации, поинтересовался я у Макарова. — Извели вампиров?
— Зря иронизируешь, — ответил он серьезно, с ноткой обиды в голосе.
Уловив эту нотку, я тут же пожалел о своем тоне: действительно, кто мне позволил сводить до уровня ерунды то, о чем я на самом-то деле ровным счетом ничего не знаю. И потом — не хватало еще ни за что, ни про что обидеть человека, который кроме добра ничего мне не сделал.
— Извини, Лень, — мгновенно слетело с моих губ, и, вероятно, в интонации было столько испуга, что доктор с удивлением взглянул на меня. — Я правда не хотел тебя обидеть, просто вырвалось, я ведь давно уже позабыл о тех кошмарах. Есть что-нибудь новое?
— В том-то и дело, что есть. Лучше бы его не было. Мы сейчас отслеживаем больных, угасающих беспричинно и быстро. Но, во-первых, нас мало, а больниц в Москве — сам знаешь, тем более, что далеко не каждый считает такое недомогание серьезным недугом, и обратившиеся к врачам — это ничтожный процент от реального числа пострадавших. Во-вторых, мы ничего не смогли доказать.
— В смысле? — уточнил я.
— В том смысле, что действительно существует товарищество с ограниченной ответственностью «666», действительно там работают известные тебе Татьяна Львовна, Юрий Вольфович и прочие. Занимаются тем, что покупают и перепродают, а также выступают посредниками. Но что касается нашей темы — сплошной мрак. Как врач, экстрасенс, я уверен, что все именно так обстоит, как мы с тобой говорили. Понимаешь — уверен! Не на словах — мне об этом мои руки, глаза, голова, каждая моя клетка кричит: я ведь заходил в их желтенький особнячок.
— Что, действительно — желтый? — удивился я. — И стоит на окраине лесопарка?
— Представь себе — все именно так, как ты видел во сне, и даже стол в комнате для заседаний — круглый, а стульев — шесть.
— Фантастика! — выдохнул я. — Крыша едет от такого…
