— …за открытые занятия, за взаимопосещения, за педзачеты, за шефскую работу… За всю эту дьявольскую контору!
В коридорах муз-училища было пусто и тихо. Темные, немые, запертые на ключ классы. И лишь откуда-то снизу, из подвала, где обычно занимались духовики, слышался одинокий и жалобный голос флейты…
Сидя на складном стуле возле балконной двери, Лилиан нарезала яблоки и нанизывала их на нитку. Сиамская кошка сидела рядом, жмурясь от солнца и время от времени посматривая на Лилиан своими круглыми голубыми глазами. Осеннее тепло, запах антоновки, возня ос — все это навевало на Лилиан полусонное блаженство. Но… что-то в ней оставалось напряженным, какая-то внутренняя настороженность сковывала движения ее ловких пальцев, какая-то неуверенность в себе сквозила в ее взгляде, обращенном неизвестно куда… Дэвид Бэст. Загадочный, ослепительно-прекрасный утес, вокруг которого плескались теперь волны ее мыслей. Она не знала о нем абсолютно ничего, но у нее было смутное предчувствие того, что она когда-то, и неизвестно где, уже встречалась с ним… В какой-то другой жизни? Зов с Севера, который она постоянно носила в себе?
На перила балкона сели голуби, и кошка, внезапно очнувшись от дремоты, приняла охотничью позу и стала медленно подкрадываться к птицам. Лилиан шепотом поощряла ее, и это подействовало: забыв о всякой осторожности, кошка одним прыжком очутилась на периллах… Но охоту ее прервал звонок в дверь — и кошка побежала «открывать» первая. Обычно в таких случаях — если приходил кто-то чужой — она прыгала на ноги гостю и с помощью растопыренных когтей и острых, загнутых вовнутрь зубов давала понять, кто в этом доме хозяин. Если же на ногах у гостя оказывались зимние сапоги или высокие ботинки, кошка карабкалась вверх — по брюкам, юбкам и полам пальто, стараясь добраться до ничем не защищенной шеи. После очередного кровопролития кошка отсиживалась полдня под кроватью или под шкафом, глухо рыча и не подпуская даже Лилиан.
«Значит, он все-таки пришел… — растерянно подумала Лилиан, — Но что я скажу ему? И зачем он вообще пришел?»
Ее руки дрожали, когда она надевала свитер; и уже подходя к двери, она втайне желала, чтобы это был не он.
Дэвид Бэст стоял далеко от входной двери, словно сомневаясь, что попал в нужную квартиру. Некоторое время они молча смотрели друг па друга. Сиамская кошка предупредительно рычала.
— Входи… — неуверенно произнесла Лилиан.
Пригнув к полу голову и распушив хвост, кошка настороженно наблюдала за Дэвидом. «Еще не хватало, чтобы здесь, на пороге, пролилась, так сказать, английская кровь!» — подумала Лилиан, ожидая самого худшего.
— Какая красивая, — сказал Дэвид, садясь на корточки.
Кошка пригнулась еще ниже, в ее рычании появились высокие, поющие тона. Лилиан по опыту знала, что наступает предел кошачьего терпенья, она уже представляла себе молниеносный бросок. Но Дэвид встал, а кошка, высоко выгнув спину, зашипела.
— Я доволен твоей кошкой, — непринужденно сказал он и, заметив из прихожей рояль, шагнул — без приглашения и не снимая ботинок, как на его месте сделал бы любой русский — прямо в гостиную.
Он играл и играл, словно его мучила какая-то неутолимая жажда, ставил на пюпитр все новые и новые ноты, лишь изредка посматривая на Лилиан. А она сидела в углу дивана, в скованной, неудобной позе, словно это не он, а она была у него в гостях. Нет, он пришел сюда вовсе не из-за нее, ему действительно хотелось поиграть на фортепиано… Напоить его чаем и выпроводить? Да, именно выпроводить, потому что его присутствие становилось для Лилиан мучительным. Она украдкой смотрела на его широкие плечи, крупные, светлые завитки волос, закрывающие шею и воротник рубашки… Нет, это было просто невыносимо!
Лилиан встала и неслышно ушла в свою комнату. Села за письменный стол, уставилась на рукопись неоконченного стихотворения, перевела взгляд на бледно-лиловые сухие цветы… «Нет, — подумала она, — Здесь какая-то ошибка».
Дэвид перестал играть, и Лилиан насторожилась еще больше. «Но как… как же мне выпроводить его?»
— Ты… здесь? — смущенно спросил он, заглядывая в ее комнату. Его взгляд был по-ребячески удивленным и, как показалось Лилиан, обиженным. Ему хотелось, чтобы его слушали, проявляли к его игре какой-то интерес? Чтобы хвалили его почти виртуозную игру? Или же по его английским понятиям давно пора было уже пить чай?
Вынув из глиняной кружки несколько сухих цветков, Лилиан протянула их Дэвиду. Тот сразу просиял, подошел, осторожно засунул сухие стебли в карман рубашки. Встав из-за стола, Лилиан отодвинула занавеску, и в комнате сразу стало намного светлее. Поток света, разделявший их, вырисовывал на полу узоры тюля, словно узоры каких-то витражей; волосы Лилиан, освещенные солнцем, напоминали огненный нимб — и взгляд Дэвида был прикован к этому сиянью. Он шагнул к Лилиан, остановился, словно колышущиеся у его ног узоры мешали ему пройти… Лилиан тоже шагнула к нему.
Солнечные полосы, цветные тени витражей, звенящие музыкой, отнимали у этих мгновений принадлежность к какому-то определенному времени. Может быть, они когда-то уже шли так навстречу друг другу? Мощный аккорд органа, звучащий на долгом, глубоком дыхании, потряс здание огромного собора и вырвался к небу, взывая к судьбе в радостном ликованье. Звук таял среди стремительно бегущих облаков, рассыпаясь по увядающим осенним травам шелестящим шепотом высокого регистра, уходя в темную морскую бездну.
…Они стояли в затишье, оторванные от мира, под защитой древних скал, обточенных морем. Стояли, обнявшись, в тишине, нарушаемой лишь резкими криками чаек и неясным эхом в горах. Им было неважно, откуда они пришли и куда направлялись — впереди у них было море. Море, уносящее годы, возвращающее к началу.
Дважды в месяц, ровно в семь вечера, в вестибюле редакции газеты «Факел» собиралась толпа. Со всего города туда съезжались начинающие поэты, филологи и просто бездельники, желавшие «пообщаться». Порой страсти накалялись так, что люди расходились чуть ли не смертельными врагами. И каждый раз, рассаживаясь на стулья вокруг «дипломатического» овального стола, публика предвкушала очередное побоище.
Председательствовал на этих собраниях редактор «Факела» Михаил Кривошеев. В свои сорок два Кривошеев выглядел почти как во времена литинститутской богемной жизни: светлые висячие усы, шелковый платок на шее а ля Вознесенский, хрустящая кожаная куртка, полосатые, лихо обтягивающие молодцеватый зад брюки. Молодые поэты звали его просто Мишей и были с ним на «ты».
Среди постоянных участников литобъединения выделялось две «партии»: эстеты и работяги.
Эстеты обожали филологические споры, всегда сочетая их с личными претензиями друг к другу, говоря, в основном, о «русском» и нередко переходя на патриотический пафос. Эстетов неизменно вдохновлял своим присутствием Женя Лютый, маленький, рахитичный блондин с редкой козлиной бороденкой и выпуклыми голубыми глазами. Читая свои стихи, Лютый завывал, тянул нараспев звуки, словно какой-то пьяный дьячок, выкрикивал отдельные слова, размахивая маленькими, цепкими, как у шимпанзе, руками. Девушки обожали его.
Среди работяг филологов не было. Стихов здесь писали меньше, но спорили еще яростнее, предпочитая филологической «метафизике» надежный и проверенный, как чугунный утюг, здравый
