истощенные, среди нас есть — и это самое ужасное! — дети, и все мы идем, бессильные и ослепшие от ужаса, и нет никакого спасения, никакой надежды… я слышу свой предсмертный вопль, вижу, как сморщивается моя кожа, седеют в считанные секунды волосы… все мое тело — это сплошной животный крик, и единственное, что позволяет мне остаться человеком, это готовность дважды пройти через сожжение, лишь бы спасти детей… Этот сон мне снится снова и снова, я вскакиваю среди ночи с постели, включаю свет, пью воду, хватаю сигарету и до утра кутаюсь в пуховое одеяло и исхожу холодным потом… Разве на мне нет доли вины за все эти преступления? Разве те, кто придумал концлагеря, не были людьми?
— Людьми? — холодно перебил ее Бочаров и энергично покачал головой. — Нет, я так не думаю. Они не были людьми.
— Наконец-то я слышу истинно советский голос! — весело воскликнул Дэвид Бэст. — Они были людьми! Да, да! Обычными, нормальными людьми! Среди них, уверяю вас, не было ни одного сумасшедшего!
Лилиан и Бочаров молчали, не глядя друг на друга. «И ни одного поэта, — мысленно добавила Лилиан. — Поэты не умеют строить концлагеря…»
— Между прочим, мне интересно, — продолжал Дэвид Бэст, — что будет, когда умрет Брежнев?
Пристально посмотрев на Дэвида, Бочаров ответил:
— Для того, чтобы появился новый Брежнев или новый Сталин, нужен энтузиазм. Но энтузиазма больше нет, люди устали.
— Устали? — воскликнул Дэвид Бэст. — И это ты называешь устали: совсем недавно советские войска перешли афганскую границу!
Некоторое время все трое молчали. Потом, о чем-то вспомнив, Бочаров бросился на кухню, загромыхал крышками кастрюль, чертыхнулся и тут же снова появился в комнате.
— Картошка готова, — сообщил он, — сейчас накроем на стол… то есть, ужинать будем… на полу…
Лилиан пошла ему помогать. Тесная, убогая, неубранная кухня с остатками еды и полной неразберихой среди немытых кастрюль и тарелок, с лампочкой без абажура и серыми занавесками, служившими, судя по их цвету, одновременно и полотенцем. «Да, салону Маши Коробовой далеко до этой диссидентской норы», — усмехнулась про себя Лилиан.
Расстелив на полу новую, купленную специально для этого случая льняную скатерть, Бочаров поставил в самый центр «стола» тарелку с вареной картошкой и эмалированную миску с помидорами, налил всем водки.
— За знакомство и за наше здоровье, — сказа он, залпом выпивая сразу полстакана.
Дэвид Бэст, не раздумывая, сделал то же самое. Скрестив на полу ноги, он с нескрываемым удовольствием жевал твердые, зеленоватые помидоры, хватал руками горячую картошку и улыбался, посматривая на Лилиан.
Бочаров тоже смотрел на Лилиан — пожалуй, более пристально, чем позволяли приличия, и в его живых темных глазах красноречиво высвечивалось все то, о чем неудобно было говорить вслух.
«Зачем тебе этот англичанин, Лилиан? Ведь ты не из тех, кто пасется среди иностранцев ради какой-нибудь дешевой тряпки, я это сразу понял. Тебе нужна духовность, вносящая в твою жизнь особый смысл. Но разве этот красивый мальчик сделает твою жизнь более осмысленной, чем она есть теперь? Ты хочешь уехать в Англию? Да, ты можешь этого добиться. Но если все самые лучшие, самые способные уедут? Что тогда? Нет, Лилиан, твое место здесь, в этих интеллигентских, нищих хрущевках, среди всей этой безнадежности и тоски. Ты должна выжать из своей души хоть каплю веры, и тогда в твоей жизни будет смысл. Или, может быть, вера уже никому не дает смысла в жизни?»
— Кстати, чем ты занимаешься? — неожиданно спросил он Лилиан, ставя на скатерть пустой граненый стакан.
— Сижу по уши в дерьме, — не глядя на Дэвида Бэста, ответила она.
— Мы все сидим по уши в дерьме, — недовольно ответил Бочаров, — а я тебя спрашиваю: что ты делаешь?
— Ты же знаешь, пишу стихи… — смущенно ответила Лилиан. — Служу тапером в музыкальном училище, пишу письма в Норвегию моему отцу.
Оба, Дэвид Бэст и Бочаров, изумленно уставились на нее. Лилиан пожалела, что сказала об этом, и тут же добавила:
— Мой отец — подданный норвежского короля. Он уехал семь лет назад, женился на своей норвежской подруге Осе и теперь, кажется, очень доволен жизнью…
Налив всем еще водки, Бочаров усмехнулся и сказал:
— Можно быть эмигрантом и здесь, в собственной стране, никуда не уезжая, хотя это и гораздо труднее. Я не имею в виду обычное инакомыслие — любая колхозная корова становится инакомыслящей, если ее вовремя не кормить. Я имею в виду тех, кто несет на себе груз никому пока не нужной правды, тех, кто одинок, словно пророк в пустыне, тех, у кого нет выбора: уехать или остаться — и не потому, что у них нет визы и тому подобного, а в силу их глубокой приверженности именно этим, а не чужим страданиям.
Дэвид Бэст жевал картошку и улыбался Лилиан. Сквозь тонкие стены слышалась какая-то возня в соседней квартире, кто-то передвигал мебель, капризничал ребенок, по трубе с шумом ринулась вниз вода, часы бесстрастно пробили положенное количество ударов…
Он появился в фойе филармонии за пять минут до начала концерта: стремительно вошел, глядя с высоты своего роста поверх голов и ища кого-то глазами. Меня! Я быстро пошла ему навстречу, но, увлеченный толпой, он был уже в зале — стоял в нерешительности между рядами кресел.
Когда я подошла, он протянул мне заранее приготовленные деньги. Я покачала головой, и он, помедлив, спрятал деньги в карман. Сел рядом со мной, вытянув в проход свои длинные ноги, достал большой носовой платок. Глаза его слезились, веки были красные, из носа текло. Некоторое время мы молчали, не зная, о чем говорить.
— Я был сегодня в шахматном клубе, — без всякого перехода начал он, искоса взглянув на меня своими сине-зелеными глазами.
— Ну и что? — спросила я, хотя шахматы меня нисколько не интересовали.
Он улыбнулся, показал большим пальцем руки вниз и сказал:
— Проиграл.
Я пожала плечами. Какое мне дело было до того, что какой-то англичанин ходит в Воронеже в шахматный клуб? Он опять искоса посмотрел на меня. Я заметила, что он беззвучно смеется.
— Говорят, кто проигрывает в шахматы, тот преуспевает в любви, — сказал он, краснея от собственных слов.
«Неужели я ему нравлюсь?» — с испугом подумала я. У меня в жизни не было ни одного поклонника!
На сцене появилась скрипачка, Дэвид Бэст осторожно высморкался и больше не обращал на меня внимания. После концерта он взял в раздевалке обе куртки и решительно пошел через толпу к выходу, даже не интересуясь, иду я за ним или нет.
— У меня есть чай, — лаконично сообщил он, когда мы уже были на улице. На асфальте шуршали опавшие листья, каштаны гулко разбивались о тротуары. Я не верила тому, что происходило со мной: я шла под руку с Дэвидом Бэстом!
В его комнате мы были совсем одни — пили крепкий чай, смотрели в темное окно и друг на друга — и молчали. Из форточки потянуло влажной прохладой, и я передвинула свой стул, теперь мы сидели рядом, как на концерте, касаясь друг друга плечами; я положила ладонь на его руку, но Дэвид Бэст тут же убрал свою и, как мне показалось, испуганно взглянув на меня, предложил:
