удивительной рыси, она ощущала в глубине души безумный, смертельный страх.
«А ведь я уже видела тебя однажды, — теребя ухо рыси, сказала Лилиан, — …в редакторском кабинете».
«Да, — скромно ответила рысь, — просто мне не хотелось, чтобы ты читала свои стихи этим мерзавцам».
«Но где же теперь все те поэты, которые попали в замок?»
«Все они погибли. Ни один из них не решился совершить прыжок… И я не знаю, сможешь ли ты сделать это. Знаю только, что кто-то должен это сделать. Должен очистить поэтическое измерение от пошлого здравого смысла, расчета, приспособленчества, тщеславия… Кто-то должен сделать замок обитаемым!»
Лилиан с удивлением посмотрела на лежащего возле ее ног зверя. Уши с пушистыми кисточками то заламывались назад, то становились торчком. Животное было начеку!
«И у меня есть надежда, что ты сможешь побороть в себе этот страх. Мое кошачье чутье подсказывает мне это. Вот почему именно тебе я принесла эту единственную, драгоценную каплю меда Поэзии! Ты теперь очень сильная, Лилиан! Вставай и иди. Иди наверх».
Став на колени, Лилиан зарылась лицом в пушистый кошачий мех. Рысь была ее единственным другом в этом жутком, темном пространстве. Дикая, никем не прирученная кошка.
И она встала и бесстрашно пошла в темноту. Впереди были ступени. Лестница, ведущая в самую высокую башню без окон.
Лилиан шла и шла, и ступеням не было конца. Призрачный свет, падающий неизвестно откуда, сладковатый запах тлена, затхлый, застоявшийся воздух… Наконец она увидела перед собой стену. Дальше пути не было. И рядом с крошечной, узкой площадкой, на которой она стояла, была дверь — она была открыта и вела куда-то в темноту.
«Еще одна ловушка? — тревожно, но уже без прежнего смертельного страха подумала Лилиан. — Захлопывающаяся наглухо дверь очередной камеры пыток?»
Некоторое время Лилиан стояла в раздумье, потом села на каменную ступеньку. Смутно представляя себе архитектуру замка, она была уверена, что находится теперь на самом верху.
«Наверное, уже ночь… — печально подумала она. — И никто, ни один человек, не подозревает, что я здесь…»
Она подумала о своей матери. Хорошо, что та уехала на несколько дней к своему брату. На несколько дней… Лилиан не была уверена в том, что сможет за это время вернуться домой. Она так устала! Она могла бы заснуть прямо так, сидя на каменных ступенях. Уткнувшись подбородком в колени, она чего-то ждала, продолжая бодрствовать.
И тут появились они. Медленно, запыхавшись от долгой ходьбы, они поднимались по ступеням.
Двое санитаров.
У Лилиан не оставалось никакого выбора. Не дожидаясь их приближения, она метнулась к открытой двери — в новую, неизвестную ей темноту. Дверь закрылась настолько бесшумно, что Лилиан даже не заметила этого. Прислонившись к стене, она прислушивалась к приближающимся шагам. Она ясно различала их раздраженные голоса, стук в стену, топанье на узкой площадке. Голоса становились все более громкими, возбужденными, испуганными… И наконец Лилиан услышала душераздирающий, мяукающий вопль атакующей рыси. Потом все затихло.
Она стояла в абсолютной, совершенно непроглядной тьме. В этом помещении, о размерах которого она не имела ни малейшего представления, стоял густой, тлетворный, сладковатый запах. Запах истлевших трупов.
У Лилиан от дурноты подкашивались ноги, ее лихорадило, и она, держась рукой за стену, медленно опустилась на пол. Но ее рука, скользнув по камню, наткнулась на что-то странное… Быстро отдернув руку, Лилиан почувствовала такое сердцебиение, что едва не потеряла сознание… Ее пальцы нащупали чьи-то волосы! Длинные, густые женские волосы. И тут же локоть ее уперся в груду костей.
Здесь, под крышей самой высокой башни, погибали поэты! Те, что искали себе убежище, но не могли освободиться от земного тщеславия. Те, что не смогли побороть в себе страх перед реальностью.
«Может быть, я тоже умру здесь… — удрученно подумала Лилиан, — …в этом склепе, высоко вознесшемся над землей…»
Никакого притока воздуха в помещении не было, и именно поэтому тела погибших подвергались здесь такому медленному тлению, превращаясь в мумии. И тот запас воздуха, который образовался здесь при кратковременном открытии двери, уже иссякал, и Лилиан чувствовала это. «Еще немного, — подумала она, — и я задохнусь здесь, среди этих костей и черепов…» Как хотела она теперь увидеть солнечный свет, небо, облака! И в этом ее желании был последний, отчаянный протест против смерти. «Еще какие-то полчаса, — подумала она, — и все будет кончено…» Она чувствовала глубокую, безысходную печаль, и сквозь нее струились, как последний отсвет умирающего дня, воспоминания…
Два года назад в Воронеж приезжал Лембит. Стоя рано утром на перроне, Лилиан старалась понять, радует ли ее приезд отца. Из детства, из глубокой, забытой заводи, которую она перешагнула, не оглядываясь, на нее вдруг хлынули тоска и надежда, покинутость того далекого июньского утра, когда Лембит, бодро подхватив чемоданы, сел на пароход, идущий в Швецию… И теперь, когда поезд прибыл и растянулся во всю длину перрона, Лилиан с трудом нашла в себе силы сдвинуться с места и подойти к вагону. Она стояла, в любой момент готовая к радостному безумию, измученная ожиданием, возле двери десятого вагона, настороженно глядя в окна и на всех, кто выходил.
«А если он не приехал?» — со страхом подумала она. И тут вышел из вагона Лембит! Это произошло так просто и буднично, словно он возвращался из очередного московского «набега» за колбасой и апельсинами.
От растерянности Лилиан так и осталась стоять на месте, и Лембит сам подошел к ней, неся два больших чемодана.
Забыв все слова, которые она накануне думала сказать отцу, Лилиан повторяла:
— Ты приехал… ты приехал…
Они сели в трамвай и поехали домой. Домой!..
«Останься со мной здесь, — думала Лилиан, не сводя глаз с сидящего рядом отца, — в этом чужом для тебя городе, в этой далекой от тебя жизни, от которой ты бежал и которую несу в себе я, в этом полупустом, пропитанном одиночеством и отчуждением доме, где все часы остановились семь лет назад…»
Это был совсем другой Лембит Лехт. Норвежец Лехт, в своей благоприобретенной типичности более типичный, чем иной урожденный подданный норвежского короля! В чертах его лица, ставших резче и суше, Лилиан видела прежнюю холодную ясность и сдержанную энергию, но все же это было лицо другого человека. Лицо человека, научившегося радоваться жизни.
Трамвай катился по дамбе, через мост, на левый берег водохранилища. Лембит смотрел в окно, и знакомая местность казалась ему дикой и заброшенной: бесчисленные разномастные домишки, словно какие-то горемычные странники, теснились, увязая в черноземе, на склонах Чижовских холмов, освещенные тусклым октябрьским солнцем. «Разве это город? — думал Лембит, мысленно сравнивая эту убогую картину с улицами Бергена. — Это же просто поселение для тех, кто благодарен Партии и всевышнему Леониду даже за такую малость. Завод, магазин, телевизор, постель… Антиимпериалистическая пропаганда. Пропаганда против Империи, империалисты, монополии, коррупция, проституция, мафия, наркомания… и маразматическое, самое старое в мире правительство, позволяющее своим благодарным подданным строить углубленные в землю полутораэтажные норы…»
Лилиан бродила с отцом по городу, и всякий раз, не сговариваясь, они шли к музыкальному училищу, словно там еще витали отголоски их прежней жизни.
У входа были разрыты канавы, рабочие в спецовках курили, сидя на деревянных ящиках, а на краю тротуара, у самой проезжей части, стоял круглый дорожный знак, на котором вместо обычного «Проход закрыт» было написано мелом: «Куда преш» — без мягкого знака.
Прочитав предупреждение, Лембит рассмеялся, подошел к сидящим на ящиках рабочим и сказал, как
