королю:
— Сир! Будем ли мы иметь честь видеть ваше величество за ужином в Трианоне?
— Нет, дитя мое. Я сказал графине, что очень устал. Рядом с вами, молодыми, я чувствовал бы себя стариком… Я буду ужинать один.
Дофин отвесил поклон и удалился. Графиня Дюбарри низко поклонилась и вышла, задохнувшись от злобы.
Король подал знак Ришелье.
— Герцог! — сказал он. — Мне нужно поговорить с вами об одном касающемся вас деле.
— Сир…
— Я был недоволен… Я желаю услышать от вас объяснения. Знаете… Я ужинаю один, составьте мне компанию.
Король взглянул на Таверне.
— Вы знаете этого дворянина, герцог?
— Барона де Таверне? Да, сир.
— A-а! Отец очаровательной певицы!
— Да, сир.
— Послушайте, герцог…
Король наклонился и зашептал Ришелье на ухо.
Таверне до боли сжал кулаки, чтобы не выдать своего волнения.
Через мгновение Ришелье прошел перед Таверне, шепнув на ходу:
— Незаметно следуй за мной.
— Куда?
— Сам увидишь.
Герцог вышел. Таверне пропустил его шагов на двадцать вперед и пошел следом. Так они подошли к королевским апартаментам.
Герцог вошел в комнату. Таверне остался в приемной.
CXII
ЛАРЕЦ
Барону де Таверне не пришлось долго ждать. Ришелье спросил у камер-лакея его величества, что король оставил на туалетном столике, и вскоре вернулся, держа в руках какой-то предмет, завернутый в шелк.
Маршал положил конец беспокойству своего друга, увлекая его за собой в галерею.
— Барон! — воскликнул он, убедившись, что их никто не видит. — Мне показалось, что ты иногда сомневался в моей дружбе к тебе.
— С тех пор, как мы помирились, уже нет! — отвечал Таверне.
— Однако же ты сомневался в том, что тебя и твоих детей ждет удача?
— Да, в этом я и впрямь сомневался.
— Ну и напрасно! Твое счастье, а также счастье твоих детей устраивается с такой стремительностью, что у тебя, должно быть, кружится голова!
— Да что ты? — воскликнул Таверне, начиная догадываться, однако еще боясь верить в свою удачу. — Каким же это образом так скоро устраивается счастье моих детей?
— Да ведь Филипп — капитан, а его рота — на содержании у короля.
— Верно… И этим я обязан тебе.
— Ни в коей мере. А скоро мы, возможно, увидим, как мадемуазель де Таверне станет маркизой.
— Что ты! — вскричал Таверне. — Моя дочь?..
— Слушай, Таверне! У короля — хороший вкус. Когда красивая, изящная, добродетельная девица наделена еще и талантами, она не может не пленить его величество… А мадемуазель де Таверне обладает всеми этими достоинствами в высшей степени. И король, стало быть, очарован ею.
— Герцог! Что ты подразумеваешь под словом «очарован»? — спросил Таверне, напустив на себя важный вид, способный лишь рассмешить маршала.
Ришелье не любил чванства; он сухо ответил другу:
— Барон! Я не силен в лингвистике, не говоря уж о том, что очень плохо знаю орфографию. «Очарован», по-моему, всегда означало «доволен сверх всякой меры», вот так… Если ты сверх всякой меры огорчен тем, что твой король доволен красотой, талантом, достоинствами твоих детей, то так и скажи… и я передам это его величеству.
Ришелье круто повернулся, да так легко, словно в одно мгновение помолодел.
— Герцог, ты неверно меня понял! — воскликнул барон, хватая его за руку. — Черт побери, до чего же ты скор!
— Зачем же ты говоришь, что недоволен?
— Я этого не говорил.
— Но ведь ты же требуешь от меня объяснить поступок короля… Дьявольщина, до чего надоели дураки!
— Чего ты сердишься, герцог? Ведь я об этом ни единым словом не обмолвился! Разумеется, я доволен.
— Да неужели? Кто же тогда будет недоволен? Может, твоя дочь?
— Хм-хм…
— Дорогой мой! Ты сам дикарь и воспитал дочь такой же дикаркой.
— Дорогой мой! Моя дочь росла совсем одна. Ты понимаешь, что я себя не особенно утомлял ее воспитанием. С меня довольно было и того, что я сидел в этой дыре — Таверне… Добродетель проросла в ней сама собой.
— Я слышал, что люди, живущие в деревне, умеют бороться с сорняками. Одним словом, твоя дочь — дура.
— Ошибаешься, она голубица.
Ришелье поморщился.
— В таком случае, бедняжке остается только найти хорошего мужа, потому что на карьеру не приходится надеяться, имея такой недостаток.
Таверне бросил на герцога беспокойный взгляд.
— К счастью для нее, — продолжал тот, — король так ослеплен графиней Дюбарри, что не сможет заинтересоваться другой женщиной.
Беспокойство Таверне стало переходить в страх.
— Я думаю, что вы с дочерью можете не беспокоиться. Я дам королю необходимые разъяснения, и король не будет настаивать.
— Да на чем, Бог мой? — вскричал Таверне, смертельно побледнев и тряся друга за руку.
— На том, чтобы сделать мадемуазель Андре небольшой подарок, господин барон.
— Небольшой подарок!.. Что же это за подарок? — спросил Таверне; глаза у него горели.
— Да так, сущая безделица, — небрежно бросил Ришелье, — вот она… смотри!
Он развернул шелк и показал ларец.
— Ларец?
— Да, мелочь… Ожерелье в несколько тысяч ливров; его величеству понравилось, как ему спели его любимую песенку, и он хотел поблагодарить певицу. Это в порядке вещей. Но раз твоя дочь так пуглива, то не будем больше об этом говорить.
— Герцог! Что ты! Ведь это значит оскорбить короля!
— Конечно, это было бы оскорблением его величества. Да ведь добродетели свойственно постоянно кого-нибудь или что-нибудь оскорблять!
— Знаешь, герцог, — спохватился Таверне, — моя дочь не может быть до такой степени
