Вчера, 30-го отправила Вам письмо с приглашением на 6-е, и вчера же узнала, что мы должны выехать уже 7-го и что, кроме того, я должна галопом переписывать свой грузинский перевод. Поэтому — увы — наша встреча откладывается. 3-го должна смотреть комнату, сдающуюся на лёто, как только устроюсь — напишу Вам, и увидимся уже в Москве.

Мне очень жаль, что так вышло, но кто из нас — хозяин своей судьбы?

Итак — до скорого свидания!

Я думаю — мы сможем увидеться около 12-го, когда хоть немножко устроюсь и сдам грузин.

М. Ц.»

В ноябре я была приглашена к Марине Ивановне[206] . Она жила на Чистопрудном бульваре около Покровских Ворот на 5-м этаже в комнате уехавшего на год полярника[207]. Мы были вдвоем. На столе приготовлен был чай, сахар, печенье.

М. Ц. говорила, что Гослит предлагает ей составить сборник для печати, и редактором назначен Леонид Тимофеев[208]; спрашивала мнение о нем. «В выборе стихов у меня прежде всего — ответственность перед читателем».

Говорила о Муре, что он угрюм, замкнут, учится средне, презирает девочек. «Мы все были воспитаны на очарованье старины, а он признает только современность».

Говорила, что не пользуется лифтом, пугается его и не доверяет, предпочитает подниматься пешком.

До того она жила в комнате при университете[209] и там дружила с полубродячим котом. Раз он на кого-то обиделся, залез на дерево и просидел в ветвях неделю. Когда М. Ц. уезжала, кот плакал. «Правда, правда, не я одна видела, и это был не насморк, слезы текли».

Переводную работу делала с удовольствием: «Это у меня в пальцах, дело души моей, мое ремесло. Переводить я могу строк 8—10 в день. Поэты плохи… Вот тут у меня поляк один, он пишет, что в лесу — камни. Я очень много гуляла в лесу с Муром, но камней в лесу не бывает».

Я еще раза два была в этой комнате. Раз принесла М. Ц. концентрат горохового супа, который она охотно приняла. Раз я застала ее за едой. Она сказала: «Не угощаю, потому что это ужасная гадость». После ее прихода ко мне пришла вернуть ей забытые очки. Окно было разузорено инеем. «Посмотрите, — сказала она, и в глазах ее мелькнул золотой огонек, — какой здесь вырос лес!» Когда я выходила в дверь, опять лукавый бесенок в глазах: «Вы, выходя в дверь, делаете такой изгиб (вертлявое телодвижение), и все так». «Спешу варить Муру курицу, он скоро вернется из школы. У соседки это торжественная церемония, а я очищу ее и брошу в кипяток: варись!»

Марина Цветаева была тогда худощава, измучена, с лицом бесцветно-серым. Седоватый завиток надо лбом, бледно-голубые глазки, выражение беспокойное и недоброе. Казалось, сейчас кикимора пойдет бочком прыгать, выкинет штучку, оцарапает, кувыркнется. Разговаривала она судорожно быстро, очень раздражительно, часто обрывая собеседника: «В мире физическом, я очень нетребовательна, но в мире духовном — нетерпима!» Одета была очень бедно — все — что-нибудь, какое-нибудь. Верхнее — беретик, холодная шубка с сереньким воротничком. «Поэтесса из Парижа! — смеялась она. — Все ждут шикарных туалетов, где же все это?»

Раза два она мне звонила по телефону, просила ехать с ней на рынок — искать Муру валенки наибольшего размера. Раз просила помочь ей переносить заброшенные где-то книги. Как-то я ее упрекнула, что она мне не позвонила. Она мельком взглянула и ответила: «Я звонила, но у вас ответили: „Она пошла в баню! Что это дает?“» Такого ответа у меня быть не могло.

Марина Цветаева отличалась абсолютной неспособностью ориентироваться на улицах и абсолютной неспособностью к арифметике. В Москве, в Париже, в Берлине она могла ходить только по коротким, давно знакомым дорогам или же с провожатым.

Ко мне она пришла 7 декабря 1940 года. Как мы сговорились, я встретила ее у выхода из метро. Был мороз, тьма, вьюга. Я вела под руку М. Ц., с трудом одолевая погоду. Она, ничего не замечая, безудержно болтала. «Ко мне по данному объявлению приходят предлагать комнаты много сумасшедших. Они мечтают, что у них огромные квартиры. Ко мне в Париж на мой 6-й этаж внезапно явилась Ида Рубинштейн[210] сделать заказ на стихи. Она была тогда любовницей самого богатого банкира и щедро мне заплатила. Один молодой человек ехал на пароходе в качестве миссионера и получил рану. Он решил ее зализывать, ведь собаки зализывают раны, и они заживают».

Как только Марина Цветаева вошла в мою комнату, она бросилась обнимать и ласкать кота Василия и кошку Зоею. Зося имела особенный успех. Затем она разделась, села за письменный стол и начала что-то писать. Я подумала — не снизошло ли на нее вдохновение, и робко спросила, что она пишет?

«Почему вас интересует? — сердито возразила М. И. — Это моя рабочая записная книжка, у вас тоже такая есть. Дома я бы записать не успела, а тут я могу». Я покорно принялась готовить чай, в надежде, что запись не слишком затянется. Наконец, М. Ц. с удовлетворением отложила ручку и положила тетрадь в матерчатую хозяйственную сумку, которую всегда брала с собой, приговаривая: «А вдруг я что-ни-будь куплю?»

Разговор был сбивчивый, скачущий. Обо мне — ни одного вопроса. Записываю, что запомнила.

«Люблю физику, ее загадочные законы притяжения и отталкивания, похожие на любовь и ненависть».

«Люблю все большое, ничего маленького. И кошек, а не котят. Кошками не брезгую, пускай спят на голове, как они это любят. Удивительна их манера появляться, осторожность при прохождении между вещами».

«Вы говорите — трудно. Трудно было всем. Новалис[211] сидел в окошке, Гете поздравлял герцогинь с днем рожденья».

«Нечего рассматривать ножки и ручки у красивой женщины, важно общее и целое».

«Глаза у Адалис — аллеи, но куда? В дом отдыха!»

«Книга принадлежит тому, кто её больше любит». (Она это иногда доказывала практически.)

«Это у вас гравюры. Я знаю, что такое гравюра».

«После такого обилия талантов — Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилев, Кузмин, Мандельштам, Ходасевич, — все это сидело за одним столом — природа должна успокоиться! Неудивительно, что сейчас нет имен».

Я сказала, что мне нравится её посвящение Маяковскому — «архангел-тяжеловоз»[212]. М. Ц. с удовольствием пробормотала стихи и прибавила: «Хам. Он в Париже безнадежно был влюблен в хорошенькую, сидел, как медведь, и молчал.

А она? Там во Франции — все на шутке, на улыбке. А вообще — люди, как везде. Приехал в Москву, и опять такая же история. Его самоубийство — прекрасный лирический поступок поэта».

«Я несколько раз выступала в Париже с чтением своих стихов. Был случай — после выступления получила брошь, с нарисованной на ней головой Рафаэля. В приложенной записке одно слово — „Вы“.

Волькенштейн[213] прочитал мне стихотворение своего 5-летнего сына: „Мост кирпичный, черепичный, пичный, пичный мост“. Мне нравится, передает ритм поезда».

После 1-го посещения я получила от М. Ц. письмо:

«Воскресенье, 8 декабря 1940 г.

Милая Ольга Алексеевна.

Хотите — меняться? Мне до зарезу нужен полный Державин, — хотите взамен мое нефритовое кольцо (жука), оно — счастливое и в нем вся мудрость Китая. Или — на что бы Вы, вообще, обменялись?

Назовите породу вещи, а я соображу.

Я бы Вам не предлагала, если бы Вы очень его любили, а я его — очень люблю.

Есть у меня и чудное ожерелье богемского хрусталя, — вдвое или втрое крупнее Вашего. Раз Вы эти вещи — любите.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату