Мы больше не виделись.
А ведь в тот день было очень нежелательное впечатление: шла рядом с нами по улице некая дамочка, виляющая телом, слащаво-фамильярно произносила: «Гум здесь».
Я ее ненавидела.
Затем пришла весть о расстреле Н. С. 25 августа 1921 года.
Ходили противоречивые слухи о заговоре Таганцева, об участии в нем Гумилева, о случайности его ареста [287]. Не было только противоречий в суждениях об исключительной мужественности Н. С. при всех обстоятельствах.
Я была на даче, когда до меня дошла эта весть.
Ночи позднего августа стояли непроглядно-черные, и с неба срывались большие блестящие звезды.
А дальше.
Дальше были отклики окружающих.
Мария Монина видела из окна, как мы шли под руку по Знаменке, и говорила: «Он плешивый, бесцветный, ему должно быть лестно, что с ним рядом такая девушка».
В Антипьевском переулке нам встретилась, к моей досаде, тетя Варя. Она глянула на нас безрадостно-прозаично: «Вот, мол, кружит ей голову, она верит, а потом будут слезы».
Варвара Монина занесла в дневник строки: «Встретила Ольгу в Доме Герцена с Гумилевым. Она вдруг — красивая. Вся — обожженность. Вероятно, мимолетная интимность. Не по-женски». Дневничок о нас удовольствием распространяла, как образец изящно-лаконического стиля. Она делала и худшее.
Где-то звучал по записи голос Гумилева, читающий стихи.
Павел Лукницкий [288] — молодой ленинградский журналист, посвятил себя составлению биографии Гумилева. Он собрал много материала, рассказов знавших его [людей], много фото всех возрастов. На одних Н. С. был обаятелен, на других — пошловат. Павел Николаевич обошел все дома, где бывал поэт.
Зимой 1924 года я сидела в его кабинете и сообщала нужные сведения. Работа Лукницкого, конечно, не вышла в печать, но есть надежда, что она не пропала зря [289] . Павел Лукницкий говорил, что слышал голос, призывающий его совершить этот подвиг.
Долгие годы лежала в моем бюваре засохшая роза, подаренная им. Затем в порыве гнева, протеста, тоски я ее казнила.
Десятилетия он снился мне ежегодно. Проходил мимо, смотрел, и в глазах была сияющая нежность. Слов не было. Потом пропало и это.
Разумеется, я любила других. Но среди других, неизбежно развенчанных, уцелел он один.
Существовало общепринятое мнение: Блок — красивый, Гумилев — некрасивый. Противоположности во всем. Не могу примкнуть к этому суждению. Его стать, осанка, мерный шаг, глубокий голос, нежно и твердо очерченные губы, тонкие пальцы белых рук, а главное — окружавшая атмосфера — все не укладывалось в понятие «некрасивый». В нем очень чувствовалась его строфа:
Эти слова — реальная действительность.
Меня не удовлетворяет ни одна статья о нем из известных мне, — ни дифирамбическая, ни ироническая.
Ни друг, ни враг, ни мимо идущий прохожий не отрицал в нем несомненнейшей черты — мужественности. Это черта, которая вспоминается первой при имени Гумилева. Но понятие мужественности разногранно и разнопланово, и я откликаюсь не на все его проявления.
Было в нем забиячество, задирчивость, самолюбивая горделивость, вкус к ловкачеству — то малоинтересно. Может быть, преизбыток этих свойств относится к более раннему возрасту. Не могу себе представить Н. С. в беге, спешке, драчливых движениях. Все это нарушает эпичность его строки. Слова:
Звучат преизбытком физической силы, бравурны.
Он, увидавший «во всем ее убранстве Музу дальних странствий» [292], автор «Капитанов»[293], охотник на леопардов, путешественник по дебрям и пустыням, по волнам, по жаре, он — осваивающий земные пространства с предельным напряжением сил — вот более высокий план его мужества. Истинный, действенный завоеватель земли заслуживает почета.
Всегда — тренировка себя на границах последних крайностей, заглядыванье в лицо смерти, как бы для испытанья ее власти. Неразделимо смешанные — отчаянье и отчаянность.
Но за всем этим стоят строки, заставляющие затрепетать своей значительностью:
Так, значит, это высшее веленье, неисповедимое призванье. Весь путь его освещается молнийным светом.
Особенно люблю в нем мужество в преодоленье боли улыбкой. Это не война.
Вот вершина, достойная поклоненья. Я знала его улыбку.
Грань его прекрасной мужественности — белокаменная скрытность. О многом он не говорил никогда никому, при всей щедрости его общительности с людьми, душевные тайники оставались непроницаемыми.
К высокой мужественности относятся его твердые «да» и «нет», — увы, столь редкие в душах неопределенных и расплывчатых. Он любил говорить и писать: «Я знаю, я твердо знаю»[296], — что свидетельствует о большой внутренней осознанности.
