Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

Думается, основная его тема — потеря рая. Он был там. Оттуда сохранилась память о серафимах, об единорогах. Это не поэтические «украшения», а живые спутники души. Оттуда масштабность огненных напряжений, светов, горений. Оттуда и уверенная надежда:

«Отойду я в селенья святые»^[297].

Один из журнальных критиков писал о нем: «Гумилеву всю жизнь было 16 лет: любовь, война, стихи». Тон рецензии был не слишком почтительный. Но Гумилев отозвался о ней: «Что ж, написано добросовестно».

Любовь его тоже разногранна, конечно, без завоевательных упоений не обойдешься. Он писал о том,

«Как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово»^[298].

Звучали ноты самолюбивого лихачества:

«Я нигде не встретил дамы,
Той, чьи взоры непреклонны»^[299].

Звучали даже ноты пренебреженья:

«Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее» ^[300].

Но достойно внимания — основное, вершинное:

«Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком.
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом»^[301].

Любовь пронзает душу «Синими светами рая»^[302] , он говорит о ней: «Ты мне осталась одна»^[303] .

Он говорит:

«Мир — лишь луч от лика друга,
Все иное — тень его!»^[304]

В каждой любви — поиски потерянного себя и связей с высшими сферами.

«С тобою, лишь с тобой одной,
Рыжеволосой, белоснежной,
Я был на миг самим собой»^[305].

Он — неустрашимый — чувствовал себя беспомощным: «Перед страшной женской красотой»^[306].

Он только раз произнес слово «страшная».

Поиски себя, трудность разобраться в себе — одна из насущных тем поэзии Гумилева. Сколько образов в нем сидело, и не все были желательными.

«Когда же
Я буду снова я —
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья»^[307].

О тоскующем одиночестве Гумилева, несмотря на многочисленных поклонников, говорил Алексей Толстой, говорили все, говорил он сам:

«О моей великой тоске, в моей великой пустыне»^[308] .

«И никогда не звал мужчину братом»^[309].

Я хочу только вспомнить, что у него был друг Владимир Эльснер ^[310], поэт одной книги стихов, канувшей в бездну забытья ^[311]. Стихи умные, хорошо написанные, приятного тембра. Помню одно: поэт говорит о какой-то жизненной ситуации:

«Как в старой немецкой гравюре,
Где страсть, смерть и вино».

Для полноты образа Н. С. необходимо помянуть его пристрастие к сильным хищникам:

«Парнас фауной австралийской
Брэм-Гумилев ты населил.
Что вижу? Грязный крокодил
Мутит источник касталийский,
И на пифийскую дыру
Вещать влезает кенгуру»^[312].

Думается, пристрастие выросло из переплетенных корней. Любовь сильного к сильному, завоевательный интерес с ним сопоставиться. Любованье красотой хищников: «Меха пантер — мне нравились их пятна»^[313]. Сочувствие тоске их пленения — и человеком, и условиями дикого существованья. И — наиболее сложное — провиденье переходных форм