Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

* * *

Сложишь руки, как ласточку греешь,
И моленья твои обо всех.
Только горестно пожалеешь
Тех, кто на душу принял грех.
Да, я, девушка, знаю тоже
Эти гибкие стебли мольбы.
Без конца повторять: «Боже, Боже»,
И стоять у дверей судьбы.

Был некоторый уклон в песенку.

С тобой

Тихо с тобой, как под елкой,
Где прилежно убрано беленьким.
Пряменькая, осторожная,
На снегу твой следочек меленький.

Грустно с тобой, словно ветру,
Что с далекою далью не справится.
Потрясенный колотится в грудь
И швыряется оземь, пьяница.

Страшно с тобою, как спящему
Снится — встать на ступеньку шаткую.
Над провалом, над чернотой,
Неразрешимой загадкою.

И с тобой тепло, как котенку
Сладко в шапке моей свить гнездышко.
Чему улыбнешься спросонку,
Чиркнув ночью спичечной звездочкой?

Имело тогда успех стихотворение, навеянное «Дон Кихотом». Собиралась я писать биографию Сервантеса, но не одолела.

Дань коню

Когда сражался Дон Кихот,
А Санчо получал побои,
Не замечали, что Россинант
В ненарушимом был покое.

Среди трактирщиков, пастушек,
Невероятных сумасбродств
Рассеян ветром, пьян усталостью
Переходил мученья вброд.

Он принимал житье людское,
Как ночи, дождик, холода,
Бежал, куда ему придется, —
Прозрачного ручья вода.

Геройской ярости Кихота
Невольной был он укоризной,
Сопровождающий послушно,
Как слабый отсвет лучшей жизни.

Как только хватило удали прийти к большому человеку, поэту, мыслителю, ученому в его кабинет на Арбате? Или же это гнала фильская тоска? Я была стриженая, замерзшая, угрюмая и — дерзкая. Помню первый визит в квартиру Вячеслава Ивановича. При разговоре присутствовал Иван Моисеевич Дегтеревский, верный оруженосец поэта и его подголосок, в дальнейшем устроитель пушкинского семинара в своем доме (Староконюшенный, 4), известном как студия Гунста ^[329]. Разговора не помню. Впоследствии Вячеслав Иванович говорил мне: «Вы имеете обыкновение не нравиться сразу. Я тоже подумал тогда: „Что-то странно“… Но потом, потом»…

Я стала бывать в Большом Афанасьевском. Как-то хорошо, легко получалось входить в эти двери, непринужденно завязывалась беседа.

Доверчиво, щедро рассказывал В. И. о своей покойной жене Зиновьевой-Аннибал, об ее необыкновенном даровании постигать человека. Вспоминал об ее тяжелой смерти — она задохнулась, заразившись скарлатиной, волновался, ходил по комнате. Я с замиранием сердца смотрела на большой портрет сильной, властной женщины, висевший в простенке. Позднее мне стало известно о посмертном общении поэта с умершей возлюбленной. Гершензон говорил, что Лидия Дмитриевна была не менее одарена, чем ее гениальный муж. Она умела находить общий язык с деревенской старушкой и равно с представителем высшей культуры. Она была автором книг «Трагический зверинец», «Тридцать три удара», «Кровь и кольцо»^[330].

Я не могла вовремя познакомиться с ее произведеньями, а затем они пропали с книжного рынка совсем. Но то, что мне довелось прочитать, пугало каким-то необузданным протестом, экзальтированностью, вызовом. Характерны для нее запомнившиеся строки:

«Я б устроила в бане бал,
Я — Зиновьева-Аннибал».

Впрочем, тогдашний мой суд был незрелым. Думается, что она принадлежала к авторам, более талантливым в жизни, чем в произведениях.

Настало теплое время, стаяли снега. Моя бритая голова оделась кудрявой шевелюрой. В. Ив. был