Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

«Ты понял, что праздность — проклятье
И счастья без подвига нет»^[393].

Завоевательное стремленье, как долг. Потому

«Что ждет алтарей, откровений.
Героев и богатырей
Дремучее царство растений,
Могучее царство зверей»^[394].

Вот поприще для всей совокупности человеческих сил.

Для достойного несения званья человека требуется —

«Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца»^[395].

Живым — значит отзывчивым на все, разбуженным. Остальное приложится. На тайники сердца откликнутся тайники вселенной.

И дальше:

«Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь»^[396].

«Самозванство», т. е. известность, ограничивает, заставляет сосредоточиться на себе. Надо

«Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов»^[397].

Надо уметь растворяться в пространстве и времени так, чтобы они сами, по своей охоте брали тебя, как бы нуждаясь в насыщении.

О людях поэт говорит:

«Я чувствую за них за всех,
Как будто побывал в их шкуре.
Со мною люди без имен,
Деревья, дети, домоседы,
Я ими всеми побежден,
И только в том моя победа»^[398].

В сборнике на «Ранних поездах» он говорит о едущих с семичасовым поездом, «превозмогая обожанье»^[399].

Широта охвата объятий и есть то, что проникает во время и пространство. «Неистовство» соловьев летней ночью не перекликается ли со стремленьем сердца? Отсюда же исходит решение, звучащее так желанно:

«Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь»^[400].

Взаимосвязь человека, природы, предмета непосредственна и своеобразна. Упомяну характерные черточки: у деревьев есть зрение, они наблюдают происходящее у людей:

«В тумане им меня не видно»^[401].

Перед несеньем плащаницы две березки расступаются, чтобы дать дорогу шествию^[402].

На протяжении десятилетий в стихах активно действует чердак. Он декламирует, он хранит сны мечтателей. Прошла сквозь жизнь студенческая привязанность к мансарде. Природа занимает у людей вещи их обстановки:

«Осень. Древний уголок
Старых книг, одежд, оружья,
Где сокровищ каталог
Перелистывает стужа»^[403].

Осень — старьевщица, антикварный музей.

Художник сопоставляет с метелью мятущуюся толпу человеческую. В стихотворении «Вакханалия»^[404] толпа жаждущих ломится на «Марию Стюарт» с Ермоловой ^[405], кружит, как вьюга во вьюге. Б. П. особенно удается описанье пирушек и кутежей. Блестящ и элегантен его натюрморт пиршественного стола:

«По соседству в столовой
Зелень, горы икры,
В сервировке лиловой
Семга, сельди, сыры,
И хрустенье салфеток,
И приправ острота,
И вино всех расцветок,
И всех водок сорта».