обязательно. Что, твои пальцы, что ли, режиссёр снимать будет? Пальцы только у пианистов снимают. И у Татьяны Дорониной.
— Ну, ладно, — говорит Ленка, — не в маникюре дело. А карточку на выходе ты за меня пробьёшь…
Не знаю, до чего они договорились бы, только вскорости ни одной, ни другой на участке не было. Остались лишь женщины, у которых детей много.
А на следующее утро Ленка пришла — ну прямо как Лоллобриджида. Брови и глаза подведены, волосы распущены, зубы чем-то начистила — содой, что ли, с нашатырём — белые, как у негритянки, и халатик у кого-то напрокат взяла — с крахмальным воротничком. Наверно, у подруги с часового завода. Там производство чистое, не то что у нас.
Ленка, конечно, угадала, что первой её снимать будут.
Софиты около её станка поставили, как их, юпитеры. И народ со всего участка собрался.
Мастер кричит:
— Товарищи, по местам! Работать надо.
Но разве его кто слушается?
Ленка включает станок, а в это время оператор подносит к её лицу какой-то прибор вроде фотоаппарата. Она смотрит в него, улыбается и зубы показывает.
А оператор говорит:
— Это я не снимаю. Это экспонометр. Он измеряет степень освещённости вашего лица.
Всем смешно, как она сниматься приготовилась. А Шурка Петрунина — она у нас очень невыдержанная — говорит: «Ой, дура!»
Тут звукооператор, который маленький, с бородой, вынимает трубку изо рта и предупреждение даёт:
— Товарищи, фильм звуковой. Прошу не выражаться и реплик не бросать, чтобы на экран лишнее не попало.
Режиссёр командует:
— Внимание! Мотор!
Телевизионщики отвечают:
— Есть мотор!
— Камера!
А мастер участка, который людей по рабочим местам развести пытался, вернулся к съёмке и кричит:
— Стой! Нельзя снимать: Ленка косынку не надела.
Все, конечно, приостанавливается.
Мастер поясняет режиссёру:
— За станком — в косынке. Правила техники безопасности.
А режиссёр спрашивает:
— Может, всё-таки без косынки можно?
Тут уж я вступаю:
— Нельзя, — говорю. — Раз мы снимаем всё как в жизни, то только в косынке.
Видели бы, какой ненавистный взгляд бросила на меня Ленка. Причёска пропадала для телезрителей.
— Мотор!
— Есть мотор!
— Камера!
Ленка снова включает станок, улыбается, больше на камеру смотрит.
— Стоп! — командует режиссёр. — Лена, не снимайтесь — Сосредоточьтесь на работе. Улыбаться будете, когда к вам подойдёт редактор, ведущая репортаж. Она вас спросит: «Как сегодня работается?» Вы скажете: «Сегодня как никогда хорошо! До перерыва выполнила сменную норму!» Внимание! Отставить внимание! Лена, работайте, двигайтесь, Что вы застыли?
— Вживайся в образ, Ленка! — советуют ей.
— Мотор!
— Есть мотор!
— Камера!
Ну, пошло получше. К Ленке подходит редактор, блондинка в розовой кофточке:
— Как вам сегодня работается?
— Сегодня как никогда…
— Стоп! — кричит маленький бородатый. — Голос плохой.
А голос у неё правда ужасный. Хриплый, загробный.
— Лена, что с вами? Почему вы так хрипите?
— Вчера пообедать некогда было… Одно мороженое ела…
— Вот ду… — вырвалось у Шурки Петруниной. — Тоже мне кинозвезда. Людмила Гурченко.
Тут я, как помреж, вмешался:
— Товарищи, — говорю, — принесите ей горячего чаю из буфета. Горло оттаять надо.
Ну, с Ленкой всё в конце концов хорошо обошлось. В образ она вошла. И голос прорезался.
Следующей Машу снимали.
Редактор ей объясняет, что делать:
— Вы подходите к мастеру и что-то у него спрашиваете…
— А что я спрашиваю?
— Ну, советуетесь с ним по вопросам технологии…
— А она никогда не советуется, — говорят мастер. — Упрямая и гордая. Если что не получается, губу закусит, на глазах чуть не слёзы, а до всего сама дойдёт. Характер у неё — железо резать можно. А голова изобретательная, как будто…
— Мотор! — кричит вдруг режиссёр. — Снимайте, записывайте: мастер золотые слова говорит!
Окончили мы персональные съёмки, и оператор меня спрашивает:
— Что это у вас вон там под потолком ходит?
— Мостовой кран, — говорю. — Тяжёлые детали переносит. Видите, рельсы по стенкам идут. По ним он и катается. А сбоку — кабинка. В ней машинист.
— Во-во! Меня бы в эту кабинку с камерой, а? Вид участка сверху! Организуете?
Я, конечно, организовал. Пригнал кран с другого конца цеха. Ругались там! Завидовали. Ну, и потом дело у них какое-то было. То мы одни не работали, а то и они стали.
А на другой день они ещё больше ругались. Их в столовую не пускали. Два с лишним, часа снимали, как мы обедаем. Съёмка — дело ответственное. Столы двигали. Скатерти переворачивали, чтобы почище были. За салфетками бумажными в магазин бегали — некультурно без салфеток в стаканчиках. Ну, репетировали, чтобы всё как в жизни было. Кто что говорит, кто куда идёт, кто в книгу жалоб благодарности записывает. А книги, как и бумажных салфеток, в столовой не оказалось. Принесли гроссбух из бухгалтерии.
Потом режиссёр замечания делал, кто сидит неправильно, кто шапку на стол положил, а кто шею очень длинно вытянул, чтобы в аппарат попасть.
Вот так. То да сё. Два с лишним часа. За это время некоторые по три вторых съели. И по батарее компота. Конечно, за свои деньги.
А почему так получилось? Пока его приготавливаются снимать, освещение прилаживают, примериваются, мотор включат, а у него на тарелке уже ничего нет. Народ рабочий. К съёмкам не привыкший. Не то что артисты, которые прикладывают к губам пустые чашки и делают вид, что кофе с молоком пьют.
Режиссёр говорит:
— Что, у вас тарелка опять чистая? Берите ещё что-нибудь…
Лучше всех Ленка снималась: у неё всё-таки уже стаж… Знает, как куда глядеть надо.
Сидит без косынки. Кефир с хрустящими: хлебцами мелкими глотками пьёт. Худеет. И нос невзначай
