— ничего общего с реальностью, но полное, абсолютное знание, что это такое) или сырой реальный Санкт Петербург, Черемушки или Манеж, но главное в моём сне — развязка. Где-то на фоне страха или радости, прогулки или застолья, во сне приходит тревога.
Сначала неоформленная, потом всё более и более конкретная: «Боже мой, что я здесь делаю? А как же дом, работа, семья, там в Африке? Я опоздаю, я должен что-то сделать, что-то предпринять…» Всегда и сразу после этого я просыпаюсь, и на пути к полному осознанию действительности, сначала невнятно (я еще больше, чем наполовину во сне), а потом яснее и яснее приходит понимание, что это был только сон и я дома, и я в Африке…
Что означает этот повторяющийся сон? Я полный профан в психоанализе и могу только предложить моё собственное, доморощенное понимание.
Конечно, здесь присутствует тоска по России — до сих пор я ощущаю себя во-первых русским, а уже потом южно-африканцем. Я прожил в России 44 года и никакими усилиями воли это не зачеркнуть. Недостаток или достоинство — кто может сказать определенно — моего «Я», это уже названная мной ностальгия по прошлому, особенно по детству и юности. Всё это так, но конец моего сна и явственное облегчение от осознания действительности несомненно говорят о том, что дом мой здесь и эта реальность для меня — положительная.
К чему я рассказал вам это? И какая связь с приближающейся семейной парой? Трудно сказать о нем — он достаточно скрытый человек, что же касается ее супруги, то она видна, как на ладони. Она во-первых русская и во-вторых… и в-седьмых… русская. Она любит Аллу Пугачёву и эта любовь главная в её мире. Она смотрит только русские фильмы, которые добираются до нашего края света. Она не любит ничего южно- африканского, она всё еще живет в Ленинграде… Интересно, какие ей снятся сны? Наверное тоже Россия, может быть Ленинград. Мне кажется, она просыпается в слезах, потому что это всего навсего сон, а за окном всё тот же Йоганнесберг.
Но оставим их и дальше, дальше…
Только заглянем на минуту вот сюда, прямо через дорогу. «Это же просто кладбище» скажете вы и будете совершенно правы.
«Вестпарк» — огромная территория, с отдельными районами — итальянским, греческим, китайским, еврейским, с маленькими островками военного и полицейского кладбищ, и даже кладбища некрещенных младенцев…
Зачем я привел вас в это грустное место? Вот посмотрите — на греческой части, среди Деляонидосов, Папондракисов и еще бог знает чьих могил, две — некая Jenny Stoliarenko и Igor Sviatoslavovich Wolodimeroff (сколько ностальгической утерянной романтики в этом ff, сейчас наши фамилии в зарубежном написании оканчиваются на — ov или — ev, Ivanov, Petrov).
Кем он был, этот неизвестный мне Игорь Святославович, каким ветром и когда его занесло в эти края? Умер он в 1972, задолго до всяческих перестроек, прожил 90 лет — сколько из них в Южной Африке? Может быть семнадцатилетним, распевая «Трансвааль, Трансвааль — страна моя…» приехал он сюда сражаться вместе с бурами, может быть революция забросила его на край света, подальше от большевичков и совдепов. Был он блестящим белым офицером или уездным доктором, кто теперь узнает…
Именно здесь и сейчас мне хотелось бы поговорить о том, о чём я уже, но вскользь, упоминал в своих записках — об эмигрантском одиночестве.
Казалось бы, о чём говорить, все мы — «дети мира», ну переехал из одной страны в другую, к тому же вместе с семьёй, с детьми. Какое уж одиночество? Вокруг люди, часто доброжелательные, можно найти себе друзей, в конце концов просто знакомых. Пересаживают ведь деревья и ничего, прорастают на новом месте, как будто ничего не случилось.
Тот, кто любит копаться в своём саду, садике, огородике, знает — не всегда так. Сажаешь иной куст, деревце — сильное, здоровое, корни заботливо землёй закрыты, пластиком укутаны — но проходят дни, недели, а дерево не растет, хиреет, бывает и гибнет, как его ни поливай, ни окучивай.
А иногда происходят и совсем странные вещи. Наши знакомые, через других знакомых, привезли в Йоганнесберг рассаду подмосковной клубники. Посадили у себя в саду в жирную южно-африканскую почву, ухаживали, поливали, радовались первым цветочкам, завязывавшимся ягодкам. Наверное уже видели в мечтах банки с клубничным варением и бутерброды с розовой пенкой. Клубника созрела и оказалась абсолютно безвкусной. Красная, спелая, казалась бы такая же, как на лотках Даниловского рынка, она приближаясь по вкусовым качествам к жёваной туалетной бумаге. Знающие люди объяснили, что в местной почве другой набор микроэлементов.
С людьми бывает и того хуже — эмигрантские семечки перелетели через океан, материк, страны, если повезло, попали в подходящее место, укрепились, первыми листочками обзавелись — всё как полагается, да вот корней-то пока нет, может быть каких-то микроэлементов не хватает. Когда они еще в полную силу порастут, пробьются, вцепятся в землю… А если подует сильный ветер, то начинает носить эмигрантов, как перекати-поле, по планете — и здесь нехорошо и там ещё хуже.
Для меня корни — это не столько березки плакучие и закаты над Клязьмой рекой, но и почва на которой мы коренились, со всеми её прожилками, цветом и запахами, переплетения с другими корнями и корешками — родная почва.
Тут наверное не годы, поколения нужны, чтобы прорасти надёжно, да так, что новая земля совсем родной станет.
Мне кажется, что пустые камни кладбища — символ отсутствия корней, символ эмигрантского одиночества. Нет, конечно на них написано что-то: годы жизни, имена, но они чужие для нас, немые. Мне хотелось бы видеть в могильных памятниках не изыски архитектуры, а ушедших людей — для этого и существуют ПАМЯТ(ь)ники.
Полузаброшенное, заросшее Ореховское кладбище — когда я последний раз проходил по нему, я листал страницы моей собственной жизни. Как много тех, кто когда-то, в детстве, окружал меня, не только родственники, но и многие друзья, знакомые, учителя, милиционеры, врачи, те кто был «почвой» на которой я вырос, лежат там.
Мой приятель Миша Т***, тот самый которому я писал длинное, дневниковое письмо, вместе с ним в могилу, на каком-то московском кладбище, ушёл его путаный и странный иногда мир, но это был и кусочек моего собственного мира.
Тётя Юля из Ленинграда — я даже не знаю, где её могила и часто ловлю себя, что не сразу могу вспомнить её лицо, а ведь она — это моё детство.
Это наверное самые глубокие корни. Я не разделяю мнение Б. Г. о том, что «… чтобы стоять, я должен держаться корней», меня совсем не привлекает идея прожить всю жизнь в одной и той же почве и стать её перегноем, люди должны, если они этого хотят, менять места, менять страны, не по принципу «там хорошо, где нас нет», а просто потому, что жизнь коротка, а мир — велик, но нам часто становится грустно, что за праздничным столом, на нас — родителях — обрывается цепь поколений. Нам иногда не хватает кучи родственников, пусть даже и не очень любимых, которые остались там, в другой жизни. Где вы — Мажбичи, Митрофановы, Костины, Левако — вы остались на другой планете…
Где вы — Миши, Тани и Таньки, Славы и Тони — вы так далеко от нас, мы теряем наши связи, а ведь вы были частью нашей жизни, нашей почвой, корнями.
Наши дети уже пустили корешки в эту землю. Пока еще слабые, но они, я уверен, окрепнут, станут настоящими корнями. Наши дети, внуки, правнуки не будут одиноки в стране «Эмиграция» и их родная почва будет называться Южная Африка.
Но на кладбище еще есть что посмотреть.
Рядом, за высокой проволочной оградой — еврейское кладбище. Здесь знакомые фамилии на каждом шагу.
Хрестоматийно анекдотичные Абрамовичи и Коганы, аристократические Левины и Ароновы,
