В один из редких визитов на работу, я зачем-то должен был зайти в один из ещё функционирующих тогда отделов — «к математикам» как этот отдел у нас называли. Там работала в основном молодежь, ребята 24–26 лет, и, хотя выгнать они меня не могли, но боже мой, как заморожено они со мной разговаривали, с какой смесью высокомерия и презрения держались… Поначалу я не мог взять в толк в чём дело, в чём причина такого отношения — я ни в коем случае не мог быть их конкурентом в дележе куска гипотетического директорского пирога, я не входил ни в одну враждующую с «математиками» группировку, я вообще редко навещал этот отдел. Глаза мне открыл мой приятель, мой ровесник и коллега по работе.
«Ты слишком стар для них» — сказал он мне. «Ты принадлежишь к иному поколению».
Я был для них «папик» — так нас назвал Виктор Цой в одном из интервью, так думали о нас два молодых сотрудника отдела, где мы работали, начинающие «новые русские» и старательно, но вежливо выживали из кабинета, где были установлены первые и такие интересные компьютеры. У них-то что-то уже было схвачено, они уже раскручивали какой-то полу-легальный бизнес и «папиков» туда не принимали.
В советской России почти угасшие классы постепенно заменились на возрастные группы, не стало дворян, мещан, купцов, но появились «папики», «отцы» и фанаты «Спартака» или группы «Кино», уличные подростковые банды, клубы «Кому за 40» и «Кому за 50».
Интересно — если бы 51 летний пришёл бы на вечер тех кому только за 40, его выгнали бы или нет?
Помню, что во время моей первой поездки в Эстонию меня больше всего поразили таллинские кафе и ресторанчики. Не столько интерьер или обслуживание, сколько публика, вернее специфическая часть публики — таллинские старушки. Они парами, тройками сидели за столиками, нет не «Пельменных» или «Блинных», не «Столовых» с зазывающими названиями «Ромашка» или «Дубок», где казалось им и место, а в уютных ресторанчиках под такими милыми названиями — «Пирита», «Старый Томас» или «Олимпия» и чувствовали себя прекрасно.
Они были так не похожи на московских старушек-бабушек, эти милые женщины, в кокетливых шляпках и нарядных платьях, никто не смотрел на них с насмешкой, не называл «бабками» или «старыми (галошами, перечницами, каргами — ненужное зачеркнуть». Много вы видели старушек в кафе «Лира» или «Молодежное» в те далёкие годы?
Но пора вернуться на Rockey street и объяснить наконец почему я вспомнил о давней московской истории.
Я не совсем уверен который год стоял на дворе, по моему весна 1993, когда в последний раз проводился «День Улицы» или попросту уличный карнавал.
С утра Rockey street была перекрыта для транспорта, музыка, акробаты, жонглёры, всюду продавалось пиво, но пьяных практически не было. Мы с женой без цели бродили из конца в конец не слишком длинной улицы, такой живописной в этот день и просто отдыхали, наслаждались окружающим шумом и суетой. Около одного из кафе рок-группа играла что-то вроде «heave metal». Вокруг довольно плотно толпилась молодёжь в возрасте от 15 до 25 лет. Мне захотелось подойти поближе.
«Куда ты? — попыталась остановить меня жена. — Ты только посмотри на них, они же тебя побьют».
Публика скопившаяся в этом месте выглядела действительно угрожающе. Описывать их нет необходимости — публика на концертах «Тяжелого металла» везде почти одинакова. Но я всё таки начал пробираться ближе к площадке, жена потянулась за мной, наверное желая получше разглядеть, как я буду наказан за самонадеянность и вы знаете, что произошло!? «Металлисты» расступились, пропустили нас к самой эстраде. Они улыбались. Они не говорили нам: «Ей, старьё (папики, мамики) куда лезете, это не для вас…» или что-то в этом роде.
Может быть поэтому, я всё еще не могу смириться со своим возрастом. Иногда трудно представить, что через какие-то 5 лет наступит время «заслуженного отдыха», и за отсутствием в Южной Африке партнёров по домино, придется наверное учиться играть в бридж.
И всё-же, почему Yeoville? Почему не какой нибудь другой не менее славный район? Что если заглянуть в Sandton или Norwood — смотрите, как там красиво, какие роскошные виллы, тенистые сады, образцовые школы. Или совсем напротив, если вам хочется африканской экзотики — вон, совсем неподалеку знаменитая Alexandra — настоящее «туземное» поселение, с узенькими замусоренными улочками, жуткими трущобами — «флавелами», которые у нас называют «шак» и, таинственной полукриминальной жизнью… Почему же всё-таки Yeoville?
Наверное потому, что наша жизнь и жизнь многих персонажей моего описания, пусть даже не все они попали на его страницы, начиналась, была связана с этим уникальным районом.
Вот в этом доме, в странной квартире, где одна комната была почти треугольной и окрашенной в синий цвет, когда-то жили мы, отсюда, вот по этой улице отправлялись в их первую южно-африканскую школу наши дети.
Вот здесь, в этом гараже мы бесконечно ремонтировали нашу первую машину (жуткий утиль, но что ещё мы могли тогда себе позволить). А вот здесь напротив синагоги у нас её украли в последнюю ночь старой Южной Африки.
На этой когда-то белой, а теперь совсем облупившейся стене, кажется ещё можно разобрать слово «Алиса», его в порыве патриотизма выводил, орудуя баллончиком краски, приятель моей дочери. Он растворился, исчез в таинственных мировых пространствах и совсем другие подростки выводят на стенах только им понятные иероглифы.
Здесь жил Лёнечка-Ариэль. На доме не установят мемориальную доску, но у нас, когда мы проезжаем мимо него, привычно сжимается сердце — «Где ты, мальчик Бананан?»
А вот на этой тихой улочке… Читатель, ты напуган? Ты саркастически крутишь головой. «Тихая? Ничего себе… Да тут в глазах чернеет и дух захватывает (от мусорного зловония наверное)» Начну по- другому: на этой некогда тихой улочке жило сразу несколько героев и не-героев моей книги.
Вот здесь, в этом когда-то неплохом многокватирном доме дожидался третьей эмиграции профессор Гутник с семьей. Был он скрытен от природы или эмиграция сделала его таким, но до самого последнего момента никто не знал, что он сидит на чемоданах. Мы приходили к ним в гости с нашей и их местной благодетельницей, нас угощали капустным салатом и варёной картошкой, дети Гутников эту нехитрую еду ели с такой жадностью, что благодетельница чуть не плакала от вида их ужасающей бедности. Мы не плакали, но удивлялись — в семье двое работающих, пусть не бог весть какие, но две зарплаты, на них хотя бы детей можно было бы не морить голодом. Мы не знали, что они копили деньги на переезд. Дай им бог в Новой Зеландии есть досыта.
Рядом с его квартирой занавешенные окна квартиры «пана Учителя», а вот здесь, совсем неподалёку — небольшой домик… Боже мой! Неужели эта полуразрушенная хибара и есть тот самый уютный домик, где жила когда-то семья наших приятелей — третье поколение еврейских эмигрантов из Литвы или Латвии. Они пропустили перемену ветра, они всегда как-то отставали от перемен, и вынуждены были бежать из Yeoville, продав за бесценок этот уютный домик и расставшись с любимыми кошками — в «кластере», куда они вынуждены были переехать, животные не разрешались.
Здесь жила семья Райхер, из этого окна вёл неприцельную стрельбу по похитителям чужой машины наш Yeoville'ский «Вильгельм Тель», на этом углу… в этом кафе…
Но пора покидать когда-то такой милый, а теперь такой злой Yeoville. Уже вечереет и здесь становится опасно.
Прощание с книгой
Вот и подошла к концу моя эмигрантская «эпопея».
Конечно о многом я не рассказал — сколько интересных характеров осталось «за кадром», сколько весёлого или грустного можно было бы рассказать о нашей африканской жизни…, но нельзя рассказать обо всём, как нельзя объять необъятное.
