Стрекоза второго шанса

– Напрасно я тебя взял! А ведь я в десанте служил! С Дальнего Востока машины гонял, ничего не боялся… Будь оно все неладно! – пробормотал он.

– Кого ты видел? – спросил Долбушин.

Таксист обернулся к нему. Лицо у него было как ошпаренное. Рука слепо зашарила под сиденьем, ища монтировку.

– Откуда ты знаешь, что я кого-то видел? А ну вылазь, сучок, я с тобой разберусь!

– Не надо, – сказал Долбушин успокаивающе. – Ты устал. Брось железку!

Таксист недоверчиво разглядывал его. Потом разжал пальцы. Долбушин услышал, как звякнула монтировка. Водила провел рукой по лицу.

– Слышь, мужик, ты бы вышел, а? Как бы нам в дерево не въехать! Глючит меня. Двадцать лет за рулем, поддатый ездил, всякое случалось, а тут не могу…

– Кого ты видел? – спросил Долбушин.

– Своего лейтенанта… Опытный мужик, контрактник, две войны прошел, а утонул при переправе. Видать, соскользнул да затылком ударился. Почти что на мели, воды было метр. А тут стоит на обочине, голосует и смотрит на меня! Я не обознался, точно он! Выскочил, а его уже нет!

Водила с тревогой поглядел на дорогу.

– Поехали! – сказал Долбушин. – Долго еще?

– Километров тридцать.

Машину вновь закачало на разбитой грузовиками дороге. Долбушин из осторожности раздвинул нетопыря и зонт на предельно возможное расстояние. Да только помогало это плохо. Глава форта понял это, когда в лобовом стекле увидел Кавалерию – молодую, радостную, мать живого сына. Кавалерия разглядывала уздечку. Рядом с ней на корточках сидела его жена Нина, одетая как в день, когда он впервые увидел ее в библиотеке. На шее был тот же алый, слепящий яркостью платок.

Нина и Кавалерия говорили между собой, а Долбушина не замечали. Для них его не существовало. Он был тенью, призраком, небытием, заточенном в машине, как в клетке.

– Никуда не годится! Год службы – и ремни уже никакие. Это все из-за болота. Мы, конечно, исхитряемся, из двух собираем одну, но это не выход, – показывая уздечку, жаловалась Кавалерия.

Долбушин попытался заглянуть жене в лицо. Ему важно было понять, слепая она или нет. Почему-то он был уверен, что Нина видит. Хотя кто сказал, что слепые слепы? Может, это и есть истинное зрение: видеть то, что нужно видеть именно тебе, и не видеть всего другого, лишнего и мешающего?

– Почему первошныры базу не в Москве устроили? – спрашивала Нина.

«Она-то откуда про первошныров знает? Я же никогда ей…» – беспомощно подумал Долбушин.

– Что первошнырам было в городах делать? Пегам простор нужен. А сейчас и подавно из городов бежать надо. Люди в городах злые от тесноты становятся. Замешкаешься – сметут. Ошибешься – не простят. Машину не там Кузепыч поставил, припер кого-то – стекло расколотили. То есть даже не просто злые, а с полным правом злые.

Нина спросила: «Как это, с полным правом?»

– Это означает, что никакой борьбы уже не происходит. Когда человек вспылит и потом угрызается – это еще терпимо. А когда наорет и чувствует свою правоту, что на своем настоял, что-то доказал, кого-то на место поставил – это уже финал. Даже девушки свирепыми становятся. Ну да, женское сердце – оно вообще огромное: и злобу, и любовь быстрее нагребает… Но хватит об этом. Ты любишь своего Долбушина?

Долбушин затаил дыхание, ожидая ответа.

– Люблю, но боюсь. И мне плохо и тревожно оттого, что боюсь. Разве можно любить и бояться?

– Если бояться огорчить, то можно.

– Нет, тут другое. И знаете, чего я больше всего боюсь? Он тоже с полным правом все делает, как эти! Он робот!

– Но он же любит дочь!

– Он любит не дочь, а свое продолжение в дочери! На дочь ему плевать. Это извращенная форма самолюбия. Моя дочь, моя собака, моя роскошная машина, мой дом-дворец. Он робот! – упрямо повторила Нина.

Долбушин хрипел, слушая такое. Он ненавидел слово «робот». Нина всегда использовала его, когда они ссорились. Она не кричала, не бросала посуду, а раскачивалась и монотонно повторяла: «Робот, робот, робот!»

Глава форта так и не понял, были ли это настоящая Нина и настоящая Кавалерия, или игра его воображения, отравленного близостью зонта и нетопыря. Долбушин рванулся, вскочил, ударился головой о крышу машины и, наполовину оглушенный, грузно осел на сиденье. Нина и Кавалерия исчезли. В зеркальце на Долбушина смотрел таксист.

– А ты кого видел? – спросил он.

Долбушин выглянул в окно и увидел уходившую в лес асфальтовую дорогу. Проезду мешал шлагбаум с табличкой: «Охраняемая территория. Проезд и проход запрещен». Он вздрогнул.

– Никого! Останови!

– Что, прямо в лесу?

– Останови! – повторил Долбушин. Он достал деньги и, показав шоферу, сунул в бардачок.

Водитель свернул на обочину и сдал назад, к знаку.

– Это ж вроде еще не Кубинка! Ну да дело хозяйское!

Долбушин перебросил зонт через руку. Водитель смотрел то на него, то на зонт.

– Я тут это, подумал, брат… Чушь, конечно! Короче, подумал: я сейчас уеду, а ты грянешься об землю и превратишься в волка, – растягивая слова, сказал он.

Долбушин посмотрел на него.

– В кого я превращусь? – переспросил он со льдом в голосе.

Таксист махнул рукой, покрутил пальцем у виска и быстро уехал. Глава форта с минуту постоял у знака, собираясь с мыслями, а потом быстро зашагал по асфальтовой дороге.

* * *

От шлагбаума до базы было неблизко. Долбушин, вынужденный держаться в стороне от дороги, увязал в снегу. Он примерно представлял, где установлены камеры и старательно обходил их, хотя и понимал, что все могло измениться. Что стоило Гаю и Тиллю добавить новых камер и датчиков движения? Хотя едва ли Гай об этом побеспокоился. Управляя тремя фортами, он, по примеру эльбов, больше доверял человеческим порокам, чем человеческой технике.

На базе в Кубинке наблюдалось оживление. По дороге, ведущей к воротам, проносились машины с берсерками. В небе мелькали гиелы. Одна двойка возвращалась на базу, две сменные взлетали ей навстречу. Причем направление они держали почему-то не на Копытово, а на Москву. Долбушин начинал уставать и, как всякий уставший человек, сердиться. Наконец за вершинами елей наметился просвет. Отсюда уже видна была бетонная ограды базы. Долбушин ускорил шаг. Заснеженные ели расступились, и он вышел на небольшую поляну.

На поляне был разбит лагерь, похожий на цыганский табор у дальних станций электричек. Пылали костры. Вокруг костров хаотично разбросаны палатки, навесы из полиэтилена, строения из коробок, старые автомобильные прицепы и прочие временные жилища. На веревках сушились спальники, кофты, майки. Особенно нелепы были обледеневшие брюки, застывшие в пародии на ходьбу. Ветер раскачивал их и ударял о молодую елку. Долбушин попытался поскорее проскочить поляну, но не получилось. Его заметили. К нему подбежали несколько юношей и две или три девушки. Глава форта приготовился защищаться. Первого из приблизившихся он ткнул зонтом в грудь, чуть ниже сердца, потому что тычок в сердце был бы смертельным. Тот упал, но сразу вскочил и стал хохотать. Девушки тоже смеялись. Одна бросала в Долбушина снегом. Потом стала танцевать.

– Я бабочка! Я лечу на огонь! И пусть я сгорю, но этого счастья у меня никто не отнимет! – восклицала она.