Дневник. 2006 год.

разработанный им план собрания моих сочинений в восьми томах. Он соединил отдельные мои романы и повести с дневниками. Получилось редкостно интересно. Какой замечательный редактор не нашел своего места.

17 августа, четверг. Опять день начал с посещения поликлиники. Поехал без машины. Пользуюсь каждой возможностью, чтобы «разносить» ноги, но, похоже, идут какие-то необратимые возрастные процессы. Боль накрывает всего, как сеткой. Вера Васильевна Артемова, врач, прописала что-то еще пить. А вот давление меня удивляет: 130 на 70 – такого нормального давления у меня не было и в молодые годы.

Еще накануне я строил планы так: приду от врача и сразу же в машину и на дачу. Только сварю себе борщ. Приехал из поликлиники рано, В.С. еще не уезжала на диализ, получил у нее консультацию относительно борща, капуста была, а свеклу привез еще в воскресенье с дачи. Как ни странно борщ получился, но тут же уезжать я все же не стал. Так обычно, я целый день кручусь, а потом приезжаю в Обнинск, и сил хватает только чтобы полить теплицу, поесть, а дальше – телевизор или книга. Поэтому решил: пока не продвину роман дальше хоть на чуточку, никуда не поеду.

Окончание третей главы идет вязко, в этих бесконечных описаниях института я потерял, как мне кажется, нерв, и дальше все ползет не по «новомировскому» . Новомировские тексты, их упругость и непрерывность внутреннего действия для меня эталон. Писать стало скучновато, может быть, потому, что все уже придумал и теперь эти «политические» придумки, вроде письма Ставского Ежову о Мандельштаме, разбавляю довольно традиционной беллетристикой. Довел все уже до этого самого письма.

Наверное, повторяюсь. Уже несколько дней, точнее с понедельника, когда Инна Ивановна Ростовцева на собеседовании назвала третий том – воспоминания – Георгия Иванова, все время его читаю. Собственно, впервые не из лекций, не из учебников, а из этих, представленных в третьем томе текстов, становится ясной картина литературной жизни начала века. Серебряный век, молоды честолюбцы, прорастающий через наследие Блока и Сологуба, акмеизм, футуризм и прочее. Цитировать здесь почти нечего, все интересно, как романы Дюма. Но одну цитату, с которой я, наверное, начну учебный новый году у первокурсников, выписываю. Это, как ни странно для индивидуалиста Иванова, цитата о коллективной работе. Но это опять Мандельштам, со статьи о котором я и начал читать книгу.

«Я не профессиональный критик, я член «Цеха», ближайший сотрудник «Аполлона», товарищ Гумилева, Ахматовой, Лозинского и того же Мандельштама. Читая его «Собрание сочинений», я вспоминаю сотни подробностей, как его стихи создавались, впервые читались, обсуждались в «Цехе» и перерабатывались. Вот эта строфа «Адмиралтейства» целиком сочинена Гумилевым, а первоначальная – «Так музой зодчества вскормлен мудрый лебедь», – по общему цеховому согласию уничтожена. Вот эти строки оды «Бетховен» забракованы Ахматовой. А здесь Мандельштама вывел из тупика наш общепризнанный арбитр вкуса Лозинский. И поэтому я, более чем кто либо в наши дни, знаю, какое значение для вечно сомневающегося, вечно колеблющегося Мандельштама имела окружающая среда»

Наверное, я позднее опять буду что-то цитировать, но рискну повториться: «Петербургские зимы» мемуар о начале века и начале литературе это совершенно необычный вид подобного изложения. Надо обязательно взять себе на вооружение эту якобы дробность, этот летящий стиль. Даже холодную ясность прозрения по отношению к близким и любящим людям.

18 августа, пятница. Около десяти все же выехал из Москвы. По дороге опять заехал в недавно открывшийся на Старо-Калужском шоссе огромный супермаркет «Перекресток». Это уже традиционно, я покупаю продукты во время поездки на дачу на всю неделю. Здесь есть и некоторые удобства – на машине и к собственному подъезду. Но дело еще и в том, что за последнее время появилась боязнь продуктов на московских рынках. Сплошь смуглые хозяева палаток, целая гурьба, которую я увидел, когда закрыли на несколько, видимо, дней Университетский рынок, их недовольные презрительные выкрики, меня очень насторожили. Хотя в запечатанных палатках урчат холодильники, но я представляю эти продукты, которые все же наверняка будут проданы. Много пишет и пресса о рынка, о качестве продуктов, о мясе, с соей, о своеобразии колбасы. В больших супермаркетах за качеством все же следят. Потом я заметил, что и цены здесь, особенно если прикинуть все рыночные недовесы, здесь часто на овощи и фрукты ниже. Взял картошку, лук, помидоры, купил нулевой кефир, пельмени и много другое… Я уже стал, как и в прошлое лето, молоко, масло и творог брать на даче, с машины, которая приходит откуда- то из Калуги.

Без телевизора.

На даче читал Георгия Иванова и роман Амоса Оз. Роман израильского писателя постепенно затягивает, это, конечно, очень неплохо и близко к бытовому стилю наших шестидесятников. У Георгия Иванова поразил анализ творчества Кузмина и Есенина. Поразила мысль о всеобщем понижении уровня восприятия и задач публики. Вслед за этим упал уровень и поэзии. Никогда не веря в то, что Есенина убили, я тут, прочтя Иванова, впервые задумался, как сильно он начал мешать именно не евреям, как часто пытаются намекнуть, а власти, которая не знала, что с ним делать. Кузмин, как выразитель, аполитичной, внесоциальной и эстетствующей публики. Есенин – олицетворение нового народа, без интеллигенции, без водительства церкви. Все, конечно, значительно сложнее. Оба фантастически талантливы. Если было не так, разве говорили бы о них и читали сегодня. Но дневники Кузмина читаются сегодня с не меньшим интересом, чем воспоминания Георгия Иванова, а его стихи – гениальны.

19 августа, суббота. В шесть часов вечер приехал из Москвы С.П. к этому времени Витя натопил баню. В Обнинске затарились пивом, даже я взял себе маленькую баночку сидра, иначе веник и пар идет плохо. Замечательно и блаженно заснул в маленькой комнате с размышлениями о текстах Георгия Иванова. Он так умен и наблюдателен, что читать его всего опасно, невольно начинаешь подражать. Я иногда завидую чужим находкам и чужому движению мысли, но еще больше боюсь незаметно уйти в чужой лес, начать подражать. Стиль это то, без чего писатель снова превращается в ученика.

Без телевизора.

Практически откомментировал все письмо Ставского. Но чего-то здесь, повторяю, не хватает. Действие остановилось. Без комментария осталась лишь одна последняя строчка. Оргсекретать СП СССР пишет министру внутренних дел: «с коммунистическим приветом». Здесь я, наверное, попляшу. Некоторые мысли есть. В том числе, и такая – а не «материализовать» ли Ставского возле сейфа бывшего партбюро?. В диалог можно включить и мысль о «письме 42-х».Завтра вечером загляну в словарь Казака и поговорю с И.Л. Вишневской – она знает все.

20 августа, воскресенье. Ночью шел дождь, а утром небо серое и низкое. Витя уехал на своем мотоцикле сразу после обеда – а вдруг снова польет, тогда он не выберется. Я, к несчастью, решил задержаться и попал в жестокую часовую пробку пред постом ГАИ у Вороьбев. Навстречу машины уже не шли, а со стороны области, к Москве машины лезли по обочине, по встречной полосе. Я был раздражен и плохо думал об этих людях, которые, как правило, на огромных вездеходах и иномарках, внаглую старались обойти других. Время прокламируемого индивидуализма. Как мне хотелось, взять легкое ружье и бить по колесам. Но боюсь, что скоро захочу миномет.

Минут через десять машины выползли, бампером одна у другой; двери открылись, кто-то, воспользовавшись остановкой, побежал в лесок, на дороге начались разговоры. Нашлись знающие люди. Оказалось, что в десяти километрах от поста ГАИ есть некий поселок Барсуки. «Заборы выше неба». Связывают его с именем Черномырдина, но, вроде, там обитает и другое начальство. Произнесено было слово «правительство». Я вспомнил, кто владеет молокозаводом в Жуково, на родине маршала. Молоко и молочные продукты, видимо, идут оттуда. Оказалось, что пробки случаются довольно часто, когда власти завершают отдых. В этих случаях закрывают два шоссе: Калужское и Киевское, кортеж идет по лучу, пересекает Калужское и, без помех поворачивая на опустевшее Киевское, мчится прямиком на Можайку. Сегодня что-то припозднились, ходили, наверное, по грибы. Я долго не мог понять, зачем держат на этом луче ГАИ, а теперь отчетливо представил себе наших доблестных милиционеров, наглых и подобострастных, стоящих, втянув животы, пока лакированные машины с бабами, невинными детьми и кухарками пролетают мимо них. Я призывал на голову этих слуг-господ разные кары, от мин до геморроя каждому, включая малолетних детей и невинных младенцев. Ах, слуги-господа! Ах, мой любимый, покорный народ! Во Франции из-за такого стояния начались бы волнения. Подозреваю, что мысли о минах и геморрое