уровнем моря, и давление составляло всего треть от нормального. Восход солнца мы встретили над Аркахоном. Город окутывал густой утренний туман, со стороны заливов Мелкого моря раздавались гудки и сирены кораблей. Старшина педальеров вел барку вертикально вверх по Лавинному Проходу. Когда мы поднялись над туманом, все залил солнечный свет. На лаковой синеве неба отчетливо вырисовывались Монт-Матин и Монт-Арсин — два самых высоких пика в Западной цепи гор, изогнувшейся вдоль берега Мелкого моря. Наши предки, любившие старинные названия, окрестили ее Хомутом. Горы казались двумя островами, поднявшимися из молочно-белого тумана. Некоторое время компанию нам составлял конвой из шести тяжелогруженых солевозов, но вскоре корабли один за другим нырнули в туман и пропали из вида.
Наш парус набрал влаги, и тысячи капель обрушились на палубу, когда старшина велел развернуть его. Мы двигались вдоль скальной стенки, пока старшина не поймал восходящее течение, вознесшее нас прямо к монастырю. Солнце перевалило за полдень. Без балдахина солнечные лучи давно ослепили бы нас. Казалось невероятным, что этот сверкающий шар — то же самое солнце, которое мы видели утром сквозь пелену тумана, в плотной влажной атмосфере предгорий.
Из белой мглы под нами показалось промысловое судно, тяжелое и неповоротливое, как грузовой самолет. Оно раскачивалось, переваливаясь с боку на бок, его суспензорные поля отливали синевой. Возможно, его повредили клешни гигантских ракообразных на Плоском море — поворотной точке Соляного Пути, по другую сторону от Хомута, и теперь оно спешило на починку в доки Бреста или Ля-Рошели. Вот суспензорное поле задело край ледника и выбило искры сверкающего льда. Маленькая лавина скатилась вниз, в Проход, с шорохом и звоном.
Я снова поправил шарф и перчатки и пожалел, что утром решил обойтись без завтрака. Тогда мысль о предстоящем подъеме отбила аппетит, но сейчас желудок тоскливо ныл.
Ветер постепенно стихал, и монастырь заметно приблизился. Даже отсюда он казался чудовищно древним. До нас долетал сладковатый запах гнили. Пилигримы толпились у ворот. Их путь сюда занимал тридцать дней. Они шли от Мелкого моря по узким горным тропам и снежным мостам, мимо ледяных рек и провалов, ведя за собой вьючных животных. На их дороге то и дело попадались каменные пирамидки, скрывавшие под собой кости тех, кому так и не суждено было добраться до цели. За тысячи лет их накопилось немало.
Толпа у ворот была неспокойна. Пилигримы ожидали здесь часами на холодном ветру, но благоговение перед святыней удерживало от проявлений недовольства. Внезапно ворота открылись, монахи в светлых одеждах вышли и встали в ряд на краю посадочной террасы. Это был знак, что мы можем наконец-то причалить.
Старшина соскочил со своего трона и подбежал к рейлингу. Его длинные черные волосы были скручены узлом на затылке — знак почитания Богини. Старшина что-то прокричал монахам (я не разобрал слов), а затем вернулся на свое место и принялся отдавать команды. Педальеры налегли на педали, и турбины загудели. Старшина постепенно снижал напряженность суспензорного поля, опуская корабль на террасу. Зелено-золотые вымпелы в последний раз взлетели в небо и поникли на флагштоках. Двое педальеров ослабили ремни, выпрыгнули из своих корзин и стали заводить корабль на посадочное поле. С тихим шорохом он коснулся земли, и суспензоры отключились.
Монахи оставались неподвижны, не проявляя ни любопытства, ни враждебности. Их лица — частью старые и изборожденные морщинами, частью совсем юные — были одинаково бесстрастны. Даже глаза, странно белесые, словно затянутые тонкой пленкой, не меняли выражения.
Мы осторожно спустились на террасу — на гладких камнях, отполированных за тысячи лет босыми ногами пилигримов, было легко поскользнуться. Педальеры и старшина пали ниц, коснулись камней лбами. Капитан нес тяжелый стальной чемодан-сейф. Он не стал включать суспензоры, словно вес чемодана символизировал груз вины, которую он брал на себя. Однако я сомневался, что этот символ будет понятен монахам. Один из послушников с бесстрастным лицом рассыпал у нас под ногами цветы. Я удивился: откуда они взялись здесь, в пяти тысячах метрах над границей вечных снегов? Их не могли принести пилигримы — цветы выглядели совсем свежими, только что сорванными. Возможно, их доставили на корабле. Капитан улыбался, полагая, что этот жест почтения адресован ему и Флоту. На самом деле монахи приветствовали возвращение тела Богини.
Мы стали подниматься по высоким вырубленным в скале ступеням к воротам монастыря. За оградой грелись на солнце вьючные животные. На их боках можно было разглядеть зеленые пятна лишайников. Пилигримы-женщины очищали их с помощью жестких маслянистых листьев, которые они несли сюда от подножия горы. По мере движения их смуглых обнаженных рук шерсть быстро приобретала естественный красно-коричневый цвет. Животные время от времени издавали протяжные гортанные крики — невозможно было понять, нравится ли им процедура. Мужчины, собравшись у небольших костерков, ели и пили, распевали религиозные гимны, такие же гортанные и протяжные, используя в качестве резонатора всю верхнюю половину тела и ритмично ударяя кулаками по груди и животу. Такие звуки даже в разреженном горном воздухе разносились на многие километры.
В монастыре запах гнили стал еще сильнее. Мне пришлось пару раз приложиться к кислородной маске. Мы вошли в большой зал со стенами из молочно-белого фосфоресцирующего минерала. Монах жестом предложил нам занять места на низких деревянных скамьях.
Сладкий чай, которым нас угостили, пах горными цветами и перебивал зловоние. Воздух здесь был плотнее, чем снаружи. Возможно, монахи пользовались силовыми полями, чтобы создать более комфортные условия для постоянных обитателей монастыря. И все же я не мог отделаться от странной фантазии, что мы оказались в кишечнике какого-то огромного существа, которое без труда измельчит нас и переварит. Казалось, что по сверкающим стенам время от времени пробегает дрожь — так зверь передергивается, если его кусают насекомые. Когда тихий молитвенный шепот на мгновение смолк, мы услышали чье-то тяжелое дыхание за занавесями.
Принесли еду в деревянных чашках, похожих на крышки черепов. К сушеному мясу, напоминавшему с виду кусочки коры, а на вкус — орехи в меду, подавался соус — белый, соленый и с горьковатым послевкусием. Я узнал его сразу: это было легендарное Монастырское Молоко — секретная смесь, которую монахи разливали для пилигримов в маленькие фляжки. Его использовали как лекарство от всех болезней и универсальный стимулятор. Когда-то приготовлением Монастырского Молока занимались тысячи монахов, но сейчас во всем монастыре жили не больше сотни человек.
Некоторые полагали, что Молоко содержит наркотические вещества, которые умиротворяют картезиан и способствуют стабильности общества, но исследования фармакологов это не подтвердили.
Я взглянул на капитана. Он ел с отменным аппетитом и не раздумывал над тайнами Картезиса. После того как чаши опустели, пришло время аудиенции у Кешры. В нос нам снова ударил гнилостный запах, и мне опять пришлось воспользоваться кислородной маской.
Тут в зале зазвенели цимбалы и загудели рога. Занавеси раздвинулись. Монахи провели нас в следующее помещение: высокий зал, святая святых храма. Там, на некоем подобии кафедры католических соборов полулежало странное создание — такого я до сих пор не видел даже в ночных кошмарах. Темная до черноты кожа, длинные руки, облик, совершенно отличающийся как от людей, так и от аборигенов. Казалось, кожу картезианки натянули на чужой скелет, принадлежащий гораздо более крупному существу. Некоторые полагали, что Кешра — потомок расы инопланетян, посетивших Картезис в незапамятные времена. Но я знал, что при рождении она была обычным ребенком — дочерью бедных родителей с побережья Мелкого моря близ Сент-Назара. Там ее нашли монахи и забрали в монастырь, где она и превратилась в то, что мы видели сейчас — Возрожденную Богиню.
Кешра взглянула на меня так, словно слышала мои мысли. Это не был непроницаемо-спокойный и равнодушный взгляд картезианина. Ее глаза были оком чуждого существа, но в них отражалось такое понятное людям выражение боли и страдания.
Капитан снял свою треуголку и, приложив ее к груди, поклонился. Затем он поднял чемодан-сейф на высокий столик, стоящий перед кафедрой, и открыл его. Ожерелье сверкнуло синевой в огнях масляных ламп.
— От имени людей нашего мира и от имени Флота я умоляю Ваше Святейшество простить нам этот ужасный кощунственный проступок. Я знаю, что он чудовищный, но мы приложили все усилия, чтобы вернуть вам похищенное Ожерелье.
