Утром он накрыл ее одеялом, поцеловал руку и прошептал:
— Мадам, вы удивительный цветок, который я никогда не забуду. Покорнейше благодарю вас.
Взгляд прекрасных карих глаз следил за ним, когда он положил руку в карман, чтобы достать несколько монет. Но когда он вытащил руку, в ней ничего не было. Он осыпал ее лоб и ноги поцелуями, которые той ночью стоили дороже денье. Инстинктивно найдя дорогу к изящным чувствам, продажная и покупаемая, поруганная и осмеянная женщина обрела величие, которое подходило ей так же безупречно, как и расшитая золотыми нитями перчатка. Тревожно улыбнувшись, женщина сказала:
— Мсье... Если по странной случайности наши дороги вновь пересекутся... Окажите мне милость, узнайте меня. Я... Одним словом, с какой бы спутницей вы ни были, я забуду, где мы встретились и чем занимались. Представьте меня как... случайную знакомую, или мимолетное увлечение друга, или недостойную девицу, я не обижусь... Но только не делайте вид, будто не узнали меня.
Внезапно осознав, какая пустота окружала эту женщину, как она отчаянно боролась за свое существование, он смутился, решив преподнести ей подарок, но не золото или серебро:
— Мадам... вы оскорбляете меня! За кого вы меня принимаете? Если, как вы говорите, по странной случайности наши дороги вновь пересекутся, я прошу... нет, я требую, чтобы вы удостоили меня танцем или беседой. Уверяю вас, беседа не будет для вас обременительной, даже если вы будете не одна. Ну, мадам, дайте слово, немедленно. Только не давайте опрометчиво, ведь я его не забуду... ей-богу!
Женщина рассмеялась от удовольствия, натягивая одеяло до самого подбородка. Он подумал, что сейчас она похожа на ту девушку, которой, вероятно, была до того, как ее продали на невольничьем рынке в Константинополе, одном из самых известных рынков Среднего Востока, где торговали белым товаром. Радостная, она мило жеманничала, когда согласилась
*
на то, что всегда останется ее самым прелестным воспоминанием:
— Танец или беседа? Как пожелаете, мсье. Да... вы требуете слово дамы... я даю вам его. Охотно.
Она догнала его, когда он уже выходил из этой конуры, украшенной кроваво-красными тканями и безвкусными безделушками. С улицы врывался не умолкавший ни на секунду шум базара, его сделок, обменов и торгов. Голоса кричали, торговались, беззлобно оскорбляли друг друга. До них доносились надменные крики и отвратительный тяжелый запах «горных слонов»1, который, как говорили, обратил лидийскую армию в беспорядочное бегство2. Иногда они слышали нечленораздельную болтовню попугаев, которых торговцы заставляли по нескольку раз повторять одно и то же, набивая им цену. Ароматы корицы и мускатного ореха смешивались с затхлой вонью коровьего навоза и человеческих экскрементов, с испарениями мускуса и ириса, с металлическим запахом почерневших от мух баранов, висящих на крюках перед лавками. И все это создавало атмосферу, которую было невозможно спутать с любой другой: атмосферу чрева Константинополя. Продажная женщина, имени которой он не знал, прошептала:
— Помни обо мне! Помни! Я дала тебе слово. Потребуй его, когда мы снова встретимся, прошу тебя. Ради меня... Беседа, шербет с миндалем, медовая патока с лепестками роз, чашка чая, неважно, что ты предложишь мне в тот день.
Он вновь поцеловал ей руки и прошептал, прижавшись к ее тонкой коже:
— Мадам, никогда не забывайте, что вы оказали мне честь. Вы совершенный солнечный луч, который будет освещать дорогу измученного путника. Да хранит вас Господь. Если мы когда-нибудь свидимся... Я без колебаний напомню вам о данном мне слове, даже если вы сочтете меня невыносимым грубияном. Уверяю вас, вам не удастся отделаться от моей настойчивости.
Он лгал. Он был уверен, что больше никогда ее не увидит. Однако будущее показало, что эти лживые слова были одними из немногих, которыми он гордился.
Аделина вошла в просторный общий зал, неся кувшин вина, сдобренного пряностями, и хлеб, замешанный на сметане, яйцах и меду1, которые она быстро поставила на стол, прежде чем исчезнуть, смущенно бормоча:
— Вот... мадам... я испугалась и...
— Я по-прежнему жду.
— Три слова? Вы хотите их услышать? — спросил граф.
— Я требую их. Сейчас, мсье, вы говорите не со своим вассалом, а с дамой. И как велит обычай, у меня есть привилегия приказывать, даже вам, — сказала Аньес, так и не обернувшись к графу.
— Хорошо. Я принимаю и уважаю ваше положение. Три слова! Черт возьми! — выругался он, а потом продолжил: — Прошу прощения, порой я употребляю слова, не предназначенные для ушей прекрасного пола... Привычка, свойственная крестьянам и солдатам. Три слова... Вы требуете их, словно речь идет о сделке, которую легко заключить, ударив по рукам! Если бы это было так просто...
Аньес не шелохнулась, ничего не сказала. Она стояла неподвижно как статуя.
— Да помогите же мне в конце концов! — взмолился он.
Напрасно.
Вот уже несколько минут Артюс д’Отон пытался сдержать безумный счастливый смех, готовый вырваться из груди, — он, который не смеялся целую вечность. Конечно, ситуация была чертовски раздражающей, выводящей из себя, но все же — боже мой! — он был счастлив. Эта женщина была умной, красивой и нежной, как ангел, и в то же время твердой и упрямой как осел. Стадо ослов. Он безумно любил ее, а она изводила его, хотя и не лишала надежды. Жизнь возвращалась к нему бурным потоком, ошеломляя и озадачивая его.
Хорошо. Сейчас он не должен был вступать в схватку с достойным врагом. Нет, ему просто нужно было убедить дорогую и желанную даму в абсолютной искренности и прочности своих чувств. Разумеется, ему, искусному фехтовальщику, было бы легче сразиться с тремя противниками. К сожалению, женщины лучше владели оружием любви. Они в совершенстве владели им, знали все его приемы. Неудивительно, ведь любовь — неважно какая — была делом всей их жизни. В глубине души Артюс хотел, чтобы это всегда было так.
Терзаемый страхом, очарованный, на седьмом небе от счастья, он бросился в бой:
— Я люблю вас, мадам. Страстно, горячо, отчаянно. Ведь вы хотели услышать именно эти три слова? А то я могу повторять до бесконечности: вы моя надежда. Я себя презираю. Я жду вас. Я жажду вас. Клянусь своей жизнью. Клянусь своей душой. Сжальтесь, полюбите меня. Сжальтесь, будьте моей женой. Ах... Боже мой, эта фраза состоит из четырех слов!
Наконец Аньес повернулась и одарила графа такой прелестной улыбкой, какой он еще никогда не любовался. Игривым тоном она спросила:
— Вы подшучиваете надо мной?
Как ни странно, графу сейчас было не до шуток. Суровый, почти мрачный он потребовал:
— Мадам... Я открыл перед вами душу. Я жду ответа... или отказа, быстрого и достойного.
Аньес посмотрела на Артюса так, словно тот лишился рассудка, и воскликнула:
— Отказа? Да вы с ума сошли!
Внезапно разозлившись, она с негодованием сказала:
— Боже мой... Значит, это не вымыслы! Что влюбленные мужчины становятся глухими, слепыми... и даже в какой-то степени немыми! Разве вы ничего не видите? Разве вы ничего не поняли? Невероятно! Дама бесконечно любит мужчину, который бесконечно любит ее. Черт возьми!.. Неужели такое происходит впервые?
— Теперь настал мой черед бояться, что вы подшучиваете надо мной. Впрочем, неважно. Вы так и не произнесли этих трех знаменитых слов, мадам. Я жду.
— Три слова? О, но они не внушают мне страха. Они так давно звучат во мне, мсье. Хотите, я прокричу их, спою, прошепчу или даже напишу? Я люблю вас, бесконечно, навсегда, мой любезный сеньор.
Граф, протянув руки, бросился к ней, но Аньес отступила назад, прошептав:
— Я так... потрясена, немного испугана. Прошу прощения... я не привыкла... По правде говоря... я немного смущена, поскольку чувствую себя юной девушкой, хотя у меня есть ребенок. Вы были правы, хотя и обидели меня в тот момент. Я была так мало замужем, что почти ничего не знаю о замужестве.
