очень хорошо сказал Ф. Энгельс: «В том, что Бальзак таким образом вынужден был идти против своих собственных классовых симпатий и политических предрассудков, — писал он в письме к М. Гаркнес, — в том, что он видел неизбежность падения своих излюбленных аристократов и описывал их как людей, не заслуживающих лучшей участи, и в том, что он видел настоящих людей будущего там, где их в то время единственно и можно было найти, — в этом я вижу одну из величайших побед реализма и одну из величайших черт старого Бальзака» [45].
Реалистический подход к окружающей действительности, честность художника, который не хочет кривить душой, ведут к тому, что даже те писатели, которые еще не сделали своего выбора в пользу нового мира, способны подняться до пафоса обличения отжившего старого мира. И если тот же Трумэн Капоте, в свое время написавший тенденциозную книгу о поездке в нашу страну, которую он не понял, смог создать такое сильное и беспощадное произведение, как «Хладнокровное убийство», изобличающее упадок американского общества, — это обстоятельство лишний раз подтверждает правильность такого суждения.
Прочитав эту книгу, вы как бы под увеличительным стеклом отчетливо увидите бурные явления, волновавшие мир в неспокойные 50–е и 60–е годы XX века. Перед вами вновь раскроются памятные вам по газетным заголовкам и торопливо заснятым операторами телевидения кинокадрам события. Но это отнюдь не простое напоминание о пережитом, нет — это творческое осмысление и художественный, пристрастный в лучшем смысле этого слова анализ действительности. В этом и кроется сила — я чуть не сказал: магия! — настоящего искусства.
Вот работа Мейлера. Он побывал в самой гуще демонстрации на ступенях Пентагона не только для того, чтобы зафиксировать увиденное подобно фоторепортеру. Им двигало двоякое стремление: во — первых, он вместе с другими сам выражал свои гражданские чувства, протестуя против позорящей Америку агрессии Пентагона в Индокитае, а во — вторых, ему хотелось проникнуть в душу бунтующей американской молодежи, которая не хочет и не может жить по — старому, с тугой повязкой на глазах и с кляпом во рту. И уже рождаются его записки, написанные острым, нервным пером чуткого художника: каждая строка — выстрел. Эти записки словно эпиграф ко всему сборнику, запев, зачин, они сразу вводят нас в суть наиболее острой проблемы капиталистического мира 60–х годов — проблемы распада связи поколений, все более явственно выражаемого отказа молодежи признавать те духовные ценности, которые их отцам казались непогрешимыми, настойчивых и подчас мучительных поисков нового пути.
А дальше многие другие проблемы, которые породили эту главную проблему изживающего себя, одряхлевшего, но все еще цепко хватающегося за жизнь своими омертвелыми, ледяными пальцами капитализма: невероятно упрямое— на грани с дикой одержимостью! — стремление во что бы то ни стало сохранить все как было, не дать новому пустить свои молодые, сильные иобеги, задушить,
убить, растерзать, растоптать, сжечь напалмом непови нующихся. Это — во Вьетнаме, над которым надсадно ревут чудовища Б-52, засыпающие страну бомбами. Это — в Греции, где свирепствуют «черные полковники». Это, наконец, и в Швеции — там все, казалось бы, тихо, там господствует видимость материального благополучия и сытости, и все же социальный климат в этой стране так удушлив, что хочется выть от тоски. Риффо и Паризе, Зейпель и Лидман изумительно ярко и убедительно рассказали обо всем этом!
Еще и еще — острейшие проблемы 60–х годов, словно ржавый нож вонзающиеся в душу молодежи капиталистических стран и вынуждающие ее бунтовать против самих основ той системы, в условиях которой они живут, и среди них — драматические проблемы, порожденные крушением всех тех фальшивых духовных ценностей, в которые десятилетиями и веками там приучали верить людей.
Свобода слова, свобода творчества, свобода мышления, свобода действий, свобода выбора, свобода, свобода, свобода… Что осталось в том мире от всех этих свобод в 60–е годы? Пожалуй, там существует сегодня только одна свобода — свобода насилия, да и она лишь тогда остается безнаказанной, ежели насилие осуществляется в интересах правящего класса, либо входит в сферу деятельности уго ловного мира, пока он промышляет на низшем и среднем уровне, не замахиваясь на главные установления. Болдуин и Капоте, Олдридж и Вюрмсер, да и другие авторы публицистических произведений с большой убедительностью раскрывают суть этих проблем.
Так замыкается кольцо — мы снова возвращаемся мысленно на ступени Пентагона, где Мейлер своим острым писательским оком разглядывает бунтующую американскую молодежь 60–х годов. Пусть она еще не очень ясно представляет себе механику того общества, от которого она отрекается и которому объявляет войну. Пусть она еще не осознает всей важности теоретического осмысления действительности и организационного сплочения на основе четко, по — маркспстски, по — ленински, сформулированных политических лозунгов. Но она уже чувствует, что дальше так жпть нельзя, что надо драться, надо бороться, чтобы сохранить за собой право именоваться человеком…
Меня, как профессионального журналиста — международника, естественно, больше всего привлекают политические репортажи писателей, которые воскрешают и продолжают поистиие великую литературную традицию революционной публицистики. У ее истоков мы видим такие гигантские фигуры, как Джон Рид и Лариса Рейснер, Михаил Кольцов и неистовый репортер 30–х годов Эгон Эрвин Киш, именем которого справедливо гордится чехословацкая литература.
Наиболее близки к произведениям этих основоположников политического репортажа по своей манере, стилю и содержанию включенные в сборник работы «неистового репортера» нынешпего поколения Гюнтера Вальрафа, тридцатилетнего западногерманского писателя, члена прогрессивной группы «61» — писателя, произведения которого встречают широкие отклики в ФРГ, ГДР и Австрии. В Советском Союзе его работы, насколько мне известно, еще не публиковались, и поэтому я позволю себе несколько подробнее рассказать об этом писателе и о той литературной традиции, которую он представляет.
В газете «Правда» от 25 июня 1935 года я нашел короткую, но яркую речь Эгона Эрвина Киша на Парижском конгрессе в защиту культуры. Тогда он был уже в зените своей литературной славы. Его книги «Неистовый репортер» (1924 г.), «Цари, попы и большевики» (1927 г.), «Эгон Эрвин Киш имеет честь представить вам американский рай» (1929 г.), «Разоблаченный Китай» (1932 г.) и многие другие были изданы на десятках языков. Он объехал весь земной шар, и повсюду за ним вспыхивали, словно мощные электрические разряды, щедро разбрасываемые им его блистательные очерки, памфлеты, книги, изобличающие заживо гниющий капиталистический строй и высоко превозносящие победу революционных сил.
И вот тогда, в Париже, с трибуны конгресса Эгон Эрвин Киш сказал:
«В сущности говоря, репортеры и очеркисты рассматривались как самый низший вид газетных работников, пока работа таких людей, как Джон Рид и Лариса Рейснер (к ним присоединились также советские писатели Третьяков и Кольцов, немецкий писатель Голичер, американский — Спивак, французский — Лондр и многие другие), — пока работа всех этих людей не показала, что очерк, основанный на фактическом материале, тоже может быть не только самостоятельным, но и художественным произведением. А кто не понял этого, читая произведения названных товарищей, тот должен бы понять это из яростных, отчаянных нападок хранителей критических алтарей. Эти яростные нападки весталок буржуазной критики вызываются не столько новизной, сколько опасностью нашего жанра…» [46]
Да, это опасный жанр. Опасный для тех, кто оплачивает «весталок буржуазной критики», о которых с таким сарказмом говорил Эгон Эрвин Киш, выступая от имени тех литераторов, для которых, как он подчеркивал, «точность и истина суть благороднейшие материалы искусства». Но как ни злобствуют враги революционной публицистики, они бессильны помешать ее развитию и расцвету.
Работающий в капиталистических странах писатель, у которого «оружия любимейшего род» — публицистика, должен быть готов к трудным испытаниям: хозяева мира, где человек человеку волк, не только боятся его, но и ненавидят. Собирая материалы для своих книг, которые с неизбежностью звучат как обвинительные акты против господствующей там социальной системы, писатель очень часто идет на серьезный риск — его запросто могут оклеветать, лишить средств к существованию, бросить в тюрьму и даже убить.
В силу скромности своей Эгон Эрвин Киш, выступая с речью в Париже, умолчал о том, что ему только что довелось пережить: осенью 1934 года он отправился в Австралию, чтобы принять там участие в конгрессе против войны и фашизма. 6 ноября пароход «Стратхэрд» подошел к австралийским берегам. У
