Время прошедшее несовершенное

хотя все вокруг движется. Повторяется каждый день, все вижу и слышу. Но ни единого слова не могу добавить к уже сказанным, ни одного не могу взять обратно. Ни одного жеста не могу прибавить или изменить, ни одной мысли. Не могу изменить ничего. Каждое измененное слово, движение изменило бы судьбы людей и должно было бы вызвать хаос при измененном их повторении. И я, одеревенелый, стою здесь сейчас, под этим слепым и глухим окном, как стоял когда?то.

Нет хаоса во времени. С лестничной клеткисходит во двор девушка, которую я помню еще шестнадцатилетней; а сейчас она уже взрослая. И стала удивительной красавицей. И через минуту кажется еще прекраснее, потому что улыбается мне.

— Ты узнала меня?

— Да, я вас узнаю. Здравствуйте.

Возвращаюсь в границы времени. Опять могу двигаться и говорить, выбирать те слова или иные, выбирать движения (которые, однако, немедленно и неотвратимо окаменевают, став прошедшим), могу пойти с той вон девушкой или, наоборот, откланяться, могу встретиться с ней еще раз или не встречаться никогда, поступать так или иначе.

• Не знаю только, к оптимизму ли это повод — или к меланхолии…

— Он понял границы времени, — прошептала Йоанна и посмотрела туда, через деревья и могилы.

— Но только тогда, когда мысли всей жизни одновременно и внезапно схватили его за горло. А это лучше понять заблаговременно, — ответил я неловко. И не мог сказать ничего больше. А попрощаться и уйти было бы слишком по–детски. — Ты, наверное, должна еще выполнить какие?нибудь формальности? — спросил я, словно человек, хорошо знающий хлопоты с похоронами близких. И одновременно со слабой надеждой, что мне еще удастсся сохранить себя от самого горького, от вкуса пепла, остающегося после того, что имело некогда форму, запах, цвет.

— Ах, там все его родные…

Это его было выразительно подчеркнуто. Но как? Обнажила ли она этим только сейчас поднявшийся бунт против чужой семьи, к которой, бездомная, она так льнула когда?то, но которая всегда становилась на его сторону, — о чем, собственно, я в свое время предостерегал Йоанну? Или она этим тоном выдала еще и глубоко спрятанную, даже от самой себя, ненависть к нему? Однако сейчас все уже перестало иметь значение. Медленно шли мы широкой каштановой аллеей, не глядя на себя и почти не чувствуя, что идем вместе. Даже малейший ветерок не касался листьев, ни на деревьях, ни рассыпанных под ногами, а треск раскалывавшихся каштанов лишь оттенял эту тишину и неподвижность пространства.

Я начал приглядываться к надписям на могильных плитах. Среди многих обычных некоторые немо кричали протестом и отчаянием. Особенно на плитах уже потрескавшихся, омшелых и поросших травой, состояние которых говорило, что, наконец, закрыли глаза и «безутешные в горе», а те, кто не имел права забыть, забыли. Все чаще какие?нибудь знаковые имена оттягивали нас в сторону. И я не заметил, как мы сошли с главной аллеи и шли опять тропкой, на которой было тесно от гранитных блоков и железных оград.

На одной из плит я прочел вслух короткую эпитафию девушке, которая умерла, прожив двадцать восемь лет. Усмехнулся неуместно.

— Когда мы познакомились, — напомнил я Йоанне, — то есть когда тебе было двадцать три, ты была уверена, что не переживешь двадцать восьмого дня рождения, потому что тебе так наворожила цыганка. Видишь, четыре года прошло, а колдовство не исполнилось…

Пока я читал, мы остановились, и голова Йоанны — целая прядь ее тонких, лунных волос, которая была сейчас на уровне моего лица — почти коснулась моих губ, когда она поворачивалась ко мне.

— А может быть, ты все же умерла именно тогда, — продолжал я с той же усмешкой, которая должна была нейтрализовать опасность каких?либо воспоминаний, отдалить меня от слишком близкой голубизны и серебристости ее глаз. — Может быть, мне только кажется, что ты существуешь, что это именно ты, и меня только обманывает внешнее подобие, твои колени, твои руки, золотистый блеск плеч, улыбки и слезы, походка? Например, в какой?то момент ты стала рассудительной, благоразумной и, что хуже всего — даже начала гордиться этим.

— Рассудительность приходит с возрастом, — отвечала Йоанна так, будто снова готовилась к обороне. — Это, по–моему, неизбежно.

— Может, и неизбежно. Но скорее грустно — и нечем тут гордиться.

— Разве это не доказательство зрелости ума?

— Скорее его сухости. Или большого смирения и отречения. Рассудительняе люди — близоруки и без воображения, их беспокоит только постоянное «устраивание жизни», и они не помнят о текучести времени, о катаклизмах, о смерти. Оглянись вокруг. Сколько рассудительных людей здесь лежит. Лежат и мудрые. Но они знали об этом заранее. Умный человек никогда не бывает «благоразумным» — в обычном смысле этого слова. Наоборот, его смешат жертвы на алтарь рассудочности в неизбежном общем движении к тем старым воротам, на которых написано: Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate[1] И они дорожат в жизни иными ценностями, чем те, которые так много стоят у рассудительных.

Я двинулся вперед, злясь на себя за ораторство.

— В конце концов, не стоит много рассуждать об этом, — добавил я, поспешно стараясь свернуть эту тему, — потому что люди либо знают об этом сразу, либо предпочитают не знать вообще.

Йоанна, как обычно глядя в землю, шла рядом.

— Посмотри, какие красивые каштаны, — отозвалась она после моих слов так, словно я вообще ничего не говорил. Каштаны действительно выглядели красиво. Вылупившись от удара о землю из зеленой, мясистой скорлупы или еще торча из нее наполовину, они влажно и свежо сверкали своей темной краснотой, будто только что родились на этих каменных могилах. И ждали, в своей округлости, пока кто?нибудь неизвестно зачем их не поднимет. А женщины реагируют на то, что им говорят, не умом — одним чувством. Когда они любят, то все вбирают в себя и понимают. Или так удачно притворяются понимающими, что мы даже начинаем в это верить. Когда же их сердца закрыты — в их сознание не проникнет ни единое слово.

— Но, может быть, рассудок… — ответила все же Йоанна, ища взглядом каштаны, — всего лишь одежда, которую носят, чтобы выглядеть, как все. Помню, меня всегда трогала когда?то одна повесть, грустная и страшная, в которой умирающая женщина прямо?таки назойливо, в страшной панике призывала своего давнего любовника, чтобы тот еще успел понять, что хотя рассудок приказал ей устроить свою жизнь по–другому, она всегда любила только его и, умирая, по–прежнему его любит. Ты веришь, что такое возможно?

— По правде говоря, не верю. Автор повести был или чересчур наивным в поглотившей его страсти и недооценил значения более жестоких, нежели воображение, опустошений и преступлений плывущего времени, или же хотел победить время единственным доступным способом — с помощью вымысла, недоступного никакому опыту.

— Значит, не существует любви? — спросила Йоанна с какой?то внезапно беззаботной усмешкой. При этом посмотрела на меня почти вызывающе. Но она не обманула меня своим взглядом. Серебристая голубизна ее глаз была в глубине пустой и глухой, как небо.

— Ах, если все мы столько любили, то, очевидно, не существует, — ответил я с наигранной твердостью. — Ведь мы чаще говорим «влюблен в кого?то», а не «люблю кого?то». Наш опытный в чувствах язык лучше вник в эти дела, чем кто?либо другой. Любим себя в ком?то… А любовь к самому себе — такое капризное дело!

Йоанна ласкала гладкий, блестяще красный каштан в своих нежных ладонях и уже склонилась за следующим.

— Возможно, ты прав, — согласилась она с неясным вздохом.

Йоанна держит мою руку в своих ладонях. Она в серебряном вечернем платье, в черном плаще, в летнем цветастом платье, в брюках и спортивной куртке с капюшоном, в купальном костюме, как греческая статуя. В новогоднюю ночь, только она и я, мы поднимаем большие бокалы с шампанским, глядя друг другу в глаза. Вот мы сидим на скамейке в университетском сквере. Выходим из кино и идем пешком далеко за