город, взаимно чувствуя свое близкое тепло. Отдыхаем на камнях в густых зарослях после спуска с горной вершины, слушая писк орлов, и наше чувство рассеивает даже тучи над головой. Вот мы переправляемся через чистую в своей прозрачности речку, из тени огромных ив, туда, на песок, под жаркое солнце. Лежим посреди комнаты на большом толстом ковре — там, на дне, ниже уровня города, а бронзовый тирольский мальчик, держащий лампу в руках, как чуткий Амур, стережет наполненные бокалы.
Йоанна говорит и здесь, и там, и везде:
— Любимый мой… Мой любимый… даже если ты когда?нибудь уйдешь от меня, я не сумею любить никого другого, только тебя… всегда приду, когда буду нужна тебе… всегда… всю жизнь… всегда, всегда…
— Но в конце концов — однажды не придешь, хотя я буду молить об этом. В какой?нибудь из дней ты одним жестом отречешься от всего, что уже столько раз мне повторяешь. Однажды, когда?нибудь, не я — как ты сейчас предполагаешь, а ты сама, собственной рукой, убьешь свою отважную веру в любовь.
• — Перестань. Я даже вообразить себе не могу такой день, такое страшное время. Посмотри мне в глаза и пойми, что это невозможно.
— Посмотри мне в глаза, Йоанна, обратился я к ней перед балюстрадой нового, ухоженного надгробия из мрамора. — Я хочу хоть как?нибудь понять тебя.
Она остановилась с каштанами в руке и посмотрела удивленно, будто к ней внезапно обратился по имени совершенно чужой прохожий.
— Что ты хочешь понять? — переспросила она не сразу. — И скажут ли что?нибудь глаза?
— Ты права, Йоанна, — извинился я смущенно, не говоря больше ничего. Воспоминания всегда смущают в слишком односторонней своей буквальности. Однако они не могут служить векселем.
Но Йоанна приняла мой неосторожный вызов:
— Твои глаза, например. Думаешь, можно было когда?нибудь прочитать в них, чего ты действительно в жизни хочешь — кроме моментов, обрывков, проблесков минуты?
— Потому что за теми проблесками нет ничего, — пробормотал я, глядя невнимательно на позолоченную надпись. — Нет ничего, кроме уже застывшего опыта. Вся действительность и вся ценность жизни замыкаются ежеминутно наново в этих проблесках. Если бы только удавалось каждый раз успеть…
Сейчас уже Йоанна равнодушно, но полушепотом, как на вечерне, читала вслух:
— Светлой памяти Урсулы Маевски… после долгих и тяжелых страданий умерла в расцвете жизни. Светлой памяти Войцеха Хмары… командира 1–го Конного Стрелкового полка… пал в геройской атаке на поле чести в году… Сыновья и внуки.
— Этот успел, — добавил я тихо. Как тень с того света, неслышно, без единого шелеста, прошла возле нас и пропала где?то черная, сгорбленная фигура женщины, Эринии, собирающей в мешок сгнившие реликвии. Перед нами две таблички на общем надгробии. Йоанна читает:
— Возлюбленному другу… Роману Дженгелевскому… который трагически погиб в 1912 году… навсегда осиротевшая Юлия. Светлой памяти Юлии Остовски… учительницы… после долгой болезни сердца… умерла в 1958 году.
— Сорок шесть лет болезни сердца, — подсчитал я быстро. Йоанна читала дальше:
— Светлой памяти Яна Черского… инженера–химика… погиб на посту. Светлой памяти Леонарда Ковальского… натуралиста, путешественника, коллекционера… погиб в автомобильной катастрофе па семидесятом году жизни. Светлой памяти Беаты Барски… прима–балерины Оперы… после кратких страданий умерла, прожив двадцать лет. Светлой памяти Аполинария Здыба… высшего министерского служащего, пенсионера… тихо почил в бозе, прожив восемьдесят пять лет… Жена, Сыновья и Дочери, Внуки, Правнучки.
— Так он умер! — вскрикнул я к удивлению Йоанны. — Так, в конце концов, почил в бозе…
— Кто?
— А ты не помнишь, Йоанна? Лет пять назад мы были с тобой на каком?то семейном ужине у инженера Здыба, и там был его дед, помнишь — почтенный старичок, над которым так страшно подшутил тот гипнотизер…
— Помню, — прервала она кратко. — На другой день мы с тобой расстались на целую неделю из?за твоих новых странностей.
— Мне кажется, тогда мы расстались уже во второй раз.
— Нет. В пятый.
— В пятый? Так сколько же раз мы расставались?
— Не знаю. Раз пятнадцать, наверное.
— Но никогда так надолго, как…
— Ах, теперь это уже абсолютно безразлично.
Нас пригласил инженер Здыб, человек, в те наши годы нам сердечно сочувствовавший и помогавший. Пригласил в свой домик с садом на окраине города то ли по случаю второго дня какого?то праздника, то ли на именины или день рождения деда, которого очень любила вся многочисленная семья.
Восьмидесятилетний дедушка, Аполинарий Здыб, оказался сухим старцем, погруженным в себя. Но после минутного наблюдения легко было отгадать, что он отличался когда?то мужской силой и красотой. Его неразговорчивость не таила в себе несмелости или помрачения ума, и когда он в какой?то момент отозвался на разговор за общим столом, полным сыновей, дочерей, внуков, правнуков и приглашенных гостей, то обнаружил свободное владение собой, достоинство и остроумие. Стало сразу ясно, что он был для домашних божеством. По крайней мере, до этого вечера…
За таким положением вещей следила — вероятно, все эти годы, — прежде всего жена, старуха строгая и неулыбчивая, всем своим обликом подчеркивавшая принадлежность к тому типу женщин, которые хорошо сумеют, следуя своим твердым принципам, воспитать детей трех поколений, не будучи при этом счастливыми в собственной личной жизни. И только увидев ее за этим семейным столом, я понял источник превосходных манер и в то же время внезапных бунтов нашего приятеля, инженера, ее внука.
Гостей, не связанных с этим домом, было на приеме немного. Собственно, кроме нас с Йоанной присутствовал только один чужак, которого привел инженер. Причем пригласил его попросту из дружеских чувств — как мне казалось тогда, или из упрямства в минуту внутреннего бунта, как я догадался потом. Остальные собравшиеся были членами семьи разных поколений и какие?то друзья или женихи девушек.
Этот незнакомый человек, приятель инженера, слегка сгорбленный, неясно очерченный джентльмен средних лет, уже за столом обеспокоил меня тем, что, говоря бесцветным голосом неслыханно банальные фразы, одновременно с отделенным от своих слов вниманием присматривался ко всем по очереди, причем не к тем, как это обычно бывает, кто что?то говорил, но к тем, кто в данный момент молчал. Когда он мимолетно посмотрел и на меня, глазами, которые мне показались в этом взгляде просто усталыми и озабоченными, я перестал смеяться (а улыбался я развеселившейся Йоанне, такой прелестной с этим бокалом белого вина в нежной руке) и почувствовал необъяснимое желание немедленно уйти из этого дома.
Когда мы перешли после ужина в притемненный, мягкий салон, куда подали кофе и коньяк, сделалось еще теснее, хотя и менее шумно. Молодежь уселась прямо на ковер. Мы — где попало. Но деда ждало особое кресло. И Аполинарий Здыб — высший служащий министерства, пенсионер, с достоинством уселся в него.
До меня донесся отрывок тихой беседы:
— Да, уважаемый, — своим строгим и спокойным голосом отвечала старуха, бабка семьи, на какой?то вопрос этого незнакомого гостя. — Мой муж не только возрастом, но и всей своей рассудительной, целеустремленной, трезвой и трудолюбивой жизнью заслужил уважение многочисленной семьи, которую сам же и создал.
И буквально сразу после этих слов начали твориться странные вещи. Этот человек, никому кроме инженера не известный, спросил деда Аполинария в упор:
— А откуда у вас этот шрам на правой щеке?
Сам вопрос был просто нескромным. Но произнесенный в этом мягком салоне, среди шепотов, внезапно твердо и громко, обратил на себя внимание всех. Тем более, что незнакомец вперился в
