Заржал Якуб как настоящий жеребец:
– За ночь с такой козочкой не жаль и рога потаскать. Мне не жаль, ага!
Приподнялся в стременах Урхан-ага, поднял вверх правую руку, и голос его прогремел в ущелье:
– Братья, кха! Возьмем в руки чапары[189], наденем на головы колпаки! Музыканты – бейте в барабаны, стучите в бубны! Мы войдем в эту грязную деревню не как бродяги, ищущие кров, но как хозяева! Пусть гяуры знают, кто идет к ним, пусть готовят достойную встречу!
Громкие крики да стук оружия встретили эти слова. Так новые воины изъявляли свою радость – они были хозяевами на этой земле, они были сильны, а если смерть и забирала их, то в райских кущах ждали их толпы гурий, готовых к соитию. Они шли и выкрикивали слова песни, которая была неверным хуже ножа под сердце:
Так вошла семнадцатая орта в деревню Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи. Непростая то была орта. Чергеджи называлась она, и означало сие, что шатры ее разбивались напротив шатров султанских, когда стоял тот военным лагерем, и то была высокая честь, дарованная орте за славные дела ее. И вел ее Урхан-ага, славный воин. От диких босанских гор до полноводного Евфрата, от египетских песков до серых маджарских крепостей нес он имя Всемогущего творца неба и земли и волю Великого Султана, наместника Его на земле, и ни разу не был побежден. Но перебежала им дорогу простая девчонка, и не к добру это было. А когда вошли они в деревню, не увидели там ни души, неверные все попрятались по домам. Только собаки их завыли за заборами да заволновались в стойлах лошади – так всегда встречали новых воинов, куда бы ни шли они, как будто не люди это были из плоти и крови, а покойники. А неверные, за стенами домов своих сидючи, тихо перешептывались: «Поколичи, поколичи пришли!»[190] – крестясь при том.
Задымился пилаф в походных казанах, распространяя по округе запахи, ласкающие ноздри. Непростой то был пилаф, только настоящий воин мог съесть плошку такого и не свалиться замертво от заворота кишок. Топился в казане курдюк до тех пор, пока не становился он золотистым на вид и не таял во рту. Потом жарили в том жиру куски молодого ягненка. Когда же аромат мяса становился совсем нестерпимым и влекущим, заливали в казан воду и тушили зирвак[191], куда сыпали булгур[192] да специи индийские, кои жаловал султан своим милым овечкам, хотя и ценились те специи на вес золота.
Ягнятину же на пилаф воины всегда добывали себе сами. Нет, не крали они ее у крестьян – воровство среди воинов не в чести было. Просто брали то, что принадлежало им по праву, убивая всех, кто имел что- то против. Потому и стали глупые крестьяне все меньше разводить ягнят и все больше – нечистых животных. Вот что делает с людьми нежелание делиться добром своим с ближними! И все чаще стали неверные подкладывать свинью воинам веры истинной. Бывало, придут они в иную деревню на праздник рождения пророка Исы, зная, что в тот день принято у неверных зажаривать туши ягнят. Идут и уже чуют ласкающий ноздри запах жареного мяса. Но что видят они по приходе? На месте ягненка – свинья на вертеле крутится, и жир от нее скворчит да стекает на угли. Нечистые – они и есть нечистые.
Дымился пилаф в походных казанах, кои были для янычар все равно что знамена – дорожили они казанами своими, как неверные дорожили кусками материи с крестами на них, и брали их с собой даже на поле брани, защищая ото всех врагов, ибо не было хуже позора для орты, чем оставить казан свой у неприятеля.
Крепко встала семнадцатая орта в деревне Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи, и слово это непроизносимо было для османов. Но Урхан-ага выговаривал его с легкостью. Давно уже приметил он, что понимает язык рацей[193], бывший в ходу среди гяуров на крайнем западе Богохранимой империи. У этого могло быть только одно объяснение – видать, был он родом откуда-то из этих мест, но, как и всякий янычар, не мог помнить про то. Взятые по девширме[194] мальчики колдовством бекташей лишались памяти, и первое, что знали они в жизни, – это пробуждение в ачеми оглан[195] с окровавленными тряпками на головах, в жару и бреду. Многое об этом могли бы поведать дервиши – но разве ж от них услышишь лишнее слово?
Урхан-ага не помнил ни детства своего, ни родства, как и все братья его. Отцом янычар был сам султан, а матерью – война. Иные родичи были им без надобности. На память о прежней жизни остались у него, как и у прочих братьев, только разумение языка неверных да шрам на темени – теперь уже совсем не видный даже на гладко выбритой коже головы, а пук волос, что оставляли себе воины по обычаю, и вовсе скрывал следы посвящения. И странно было Урхан-аге представить, что было бы, если б в девширме взяли тогда кого-то другого и остался бы он, Урхан-ага, славный воин, не утверждать среди гяуров со всех концов света веру истинную, а рыться в свином навозе да ходить за коровами. Но судьба его была иной, и он был рад тому.
Воин выше крестьянина, ятаган сильнее сохи. Не будь нового войска – не увидал бы Урхан-ага блистательного Истанбула, не проливал бы кровь неверных на его стенах, не подчинялись бы воле его закованные в железо маджарские рыцари и надменные мамлюки[196]. Кабы не фирман султанский[197], так и остался бы Урхан-ага в своей деревне убогой, копался бы в земле да дрожал пред господами своими. Янычаром же не боялся он никого, ибо не было у него иного господина, кроме Великого Султана, да продлятся бесконечно дни его и да покорятся ему все владыки Запада и Востока! А что люди обходили его стороной, дети плакали, едва завидев, а собаки выли – так невелика была в том беда, меньше под ногами крутиться будут. Коней же, норовивших сбросить, можно было объездить, а если артачились – так наказать.
Славный воин был Урхан-ага, но предчувствие подобно туче накрыло чело его, когда въезжали они в эту проклятую деревню. Неладен был весь их поход с самого начала, едва вышли они из Визегада[198]. Сперва захромал конь его – молодой, здоровый скакун, пожалованный султаном рабу своему. Да так захромал, что пришлось брать себе другого. При переправе через Дрину на орту напали хайдуки[199], полетели в воинов стрелы с другого берега. Пока заряжали янычары ручницы[200], неверных и след простыл, а гонять их по горам, как козлов, приказа не было. Если бы поймали их – сразу набили бы на колья, но надлежало орте идти вперед.
Знал Урхан-ага, как поступать в таких случаях, пусть и получил он орту в те годы, когда другие только- только чорбаши становились. Приказал он сжечь ближайшую деревню. Тех, кто будет сопротивляться, – убить, покорившихся же – продать торговцам по сходной цене, ибо новые воины не брали себе рабов из неверных. Так поступали все сердары, когда не имели возможности бегать по горам да ловить хайдуков, чтоб муки их в аду превзошли муки воров и прелюбодеев! И хотя потери в орте были невелики, один воин да бекташ, оставлять без ответа такое было не принято. Эти свиньи должны были знать, кто тут хозяин, и научить их покорности было долгом орта-баши.
Деревня была сожжена, но на том дурные предзнаменования не закончились. В другой деревне, где орта остановилась пополнить запасы воды, скопилось много неверных. Они сидели повсюду, как цыгане, на своих телегах, с узлами и грязным скарбом – даже башибузукам[201] нечем было здесь поживиться. Гяуры бежали из своих домов, боясь войны, и на воинов Урхан-аги взирали с положенным страхом в глазах. И это было хорошо. Плохо было то, что у колодца какая-то женщина, укачивая своего ребенка, запела, когда поил орта-баши коня своего. Песня ее зазвучала для его уха так странно, что казалось, на миг позабыл Урхан-ага, кто он и где находится. Пела та женщина:
Пела женщина, хныкал ребенок ее – а Урхан-ага угадывал, что будет далее:
Слова этой песни слышал он впервые – но как будто знал заранее. Остановился суровый воин, вслушался – и показалось ему, что все изменилось вокруг, но не мог понять он почему.
