не хотел делать с этими переменами. Эта девчонка и впрямь была колдуньей! В какой-то миг, когда вскрикнула она, вновь показалось Урхан-аге, что земля переворачивается под ним и меняется местами с небом, а тело становится легким, как перышко цапли, и парит над скалами в потоках воздуха. Совсем недолго длилось наваждение – а он уже понял, погружаясь в забытье, похожее на сон, что не сможет ни забыть, ни отказаться от него. Зелья бекташей таким вряд ли помогут…
В забытьи этом, пронизанном солнечными лучами, открылось ему, что имя ее таково же, каково название этого золотого цветка, что рос на склонах здешних гор в изобилии и запах которого был так сладок. Смилье назвали его. Смиляной звалась она, и это было самое красивое имя из всех, которые знал он. А еще цветок сей называли бессмертником, ибо не умирал он зимой, когда все вокруг умирало.
Спросил он ее только:
– Смиляна имя твое?
И ответила она в полусне, улыбаясь чему-то:
– Узнал-таки. Да, меня назвали как бабушку. Правда, умерла она две зимы назад…
Когда очнулись они, солнце клонилось к западу. Алым светом горели шайтановы зубы, длинные тени легли на камни. И тяжело было даже тронуться с места, не то что разорвать объятия. В жажду их могло вместиться море, а сделали они всего лишь по глотку. Но Смиляны могли хватиться в деревне, потому выпустил он ее из жадных рук:
– Беги до дома. Завтра в полночь я приду к тебе.
Мелькнула светлая юбка меж камней, остался в руках золотистый венок да на губах – вкус медовый. Эх, Урхан-ага, славный воин! Как дошел ты до жизни такой, что из-за юбки деревенской забыл и про Всемогущего творца неба и земли, и про наместника Его, Великого Султана османов, и про Богохранимую империю? И про братьев своих позабыл, и про Канун Мурадов, и про то, что доблестная армия османов идет сражаться под стенами Београда со злонравными Гуниадом и Джирджисом, забери их шайтан! Лучше вспомнить тебе о них сейчас самому, а то напомнят другие.
Встал Урхан-ага на ноги. И была в членах его прежняя легкость, будто бы не провел он на Чертовой горе пленником три дня – то ли у вил здешних, то ли у девчонки этой, которая мало что не одна из них. Думал он всегда, что женщины лишают воинов силы, и в новинку было ему ощущать, что могут они и давать ее. Надо было возвращаться в орту. Ежели не вернется он до рассвета, пошлют братья на третье утро после пропажи его весть Аге янычар о том, что Урхан-ага, орта-баши семнадцатой орты, умер и что надлежит назначить нового. Но спускался с горы славный воин уже не тем, что поднимался на нее.
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины – рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Новым воинам нет нужды в женах и детях…
Велико было удивление братьев, когда вернулся Урхан-ага в орту. Вышел он прямо из тьмы к костру их. Уставились братья на Урхан-агу, будто пред ними стоял сам шайтан, а иные даже выронили из рук плошки с пилафом, ибо оброс Урхан-ага щетиной, а из одежды были на нем только грязные шаровары. И повязки на ранах бурые, в крови запекшейся. Когда улеглось первое изумление, вышел вперед ашчи- баши Муса и сказал:
– Ежели ты брат наш, Урхан-ага, а не дух нечистый, то отведай пилафа нашего с молитвой: духу то будет невмоготу, а воину от того токмо польза.
Протянули Урхан-аге плошку с пилафом, как положено прочел он над ней молитву и отправил полную горсть булгура в желудок свой. И возрадовалась орта. Жив ага их, жив и здоров, и пилаф ест, как всегда. И он это, он, самый молодой и удачливый ага среди новых воинов, а не какой-то дух нечистый, пришедший с гор на запах человечины. Облепили воины Урхан-агу, кинулись обнимать его, бить по плечу, и начались расспросы бесконечные. Нашли воины кинжал его в шее медведя, да только самого орта-баши не нашли. Думали уж, что либо упал тот в расселину, либо унесли его дикие звери, а то и, что всего хуже, к хайдукам попался в лапы. Но сказал он им, что просто отполз от места схватки со зверем на другой склон, где была вода, пригодная для питья, там и залечивал три дня свои раны.
Возрадовались воины возвращению Урхан-аги, ибо снискал он уважение в глазах их. Один Якуб хмурился – еще бы, ведь потерял он через это надежду стать орта-баши. Очень скоро вся орта гудела наподобие пчелиного роя. Весть о сражении Урхан-аги с медведем, посланным зловредными ведьмами с Чертовой горы, и его чудесном исцелении от ран мигом облетела весь лагерь османский, все дальние посты, через которые прошел он прежде незамеченным. И нынче хотели все узреть героя своими глазами. Плохую весть Аге намеревались послать они наутро, а тут радость такая – жив орта-баши, никуда не делся, героем возвратился из лап силы вражьей, тайной и колдовской. За то и преподнесена была ему в дар шкура того самого медведя, которого поразил он.
А когда глубокой ночью заснули все прямо под луной и звездами, подошел к воскурившему кальян Урхан-аге один из молодых воинов по имени Камаль и подсел рядом.
– Ты хочешь сказать что-то? – догадался Урхан-ага.
– Спросить, если уважаемый ага позволит.
– Спрашивай.
– Скажи, а правда ли говорят, что мы, новые воины, давно умерли, что мы – мертвецы, у которых отняли душу? И что вроде бы потому мы почти не ведаем боли и усталости…
– Кто ж это так треплет языком? Кто-то в нашей орте?
– Нет, ага…
– Так это небось башибузуки чешут языками хуже баб!
Кивок Камаля был на то ответом.
– Если б они так же хорошо держали в руках свои сабли, как вращают языками… Нечего их слушать.
– Так, значит, неправда то, что говорят про нас?
– А тебе какая разница? Когда вокруг смерть – так ли надобно быть тебе живым?
И снова началась в семнадцатой орте, вставшей на постой в деревне Медже, та жизнь, к которой уже привыкли все. Каждый делал свое дело: рацы пахали землю, ходили за свиньями и приносили незиль захиресы, а новые воины ели пилаф и упражняли тела свои, готовясь выйти под стены београдские по первому зову господина своего.
По ночам же, лишь луна восходила над гребнями гор, собаки в деревне жалобно скулили и прятались, лошади волновались и всхрапывали, переступая копытами в стойлах, дети плакали в люльках, а взрослые крестились и закрывали окна домов, ибо слышался из ущелья волчий вой, тоскливый и заунывный. И говорили крестьяне, что это не простой волк, а волколак, поколич. Не задрал он еще ни одной деревенской коровы, но искал теплую плоть и кровь, а пуще их – душу человечью, ибо без нее не мог он жить своей призрачной звериной жизнью, более похожей на смерть. Услыхав вой сей, одна только красавица Смиляна не боялась, ибо знала, что за ней пришли. Тихо, дабы не разбудить сестер, вставала она с постели и выходила из дома, набросив платок на плечи. И никто не смел помешать ей, даже дворовый пес поскуливал, не осмеливаясь лаять. Стоило ступить ей за околицу, как тут же подхватывали ее сильные руки, влекшие ее прочь от деревни, и не отдаться на их волю не было сил.
Он же приходил по ночам к околице и выл, как волколак, зазывая ее к себе. Ибо не мыслил сей воин, некогда чтивший Канун Мурада, и дня жизни без того, чтобы не увидеть розу сердца своего, хотя и не знал доподлинно, есть ли у него сердце. Получив же вожделенное, хватал и тащил его к устью врело – вырывающегося из скалы бурного потока, ревевшего так, что даже крика не слышно было в трех шагах. Камни там были сырыми от брызг, но мягкими, ибо покрывали их мхи. Там и наслаждался поколич своей добычей, невидимый и не слышимый никем. А к первым петухам относил ее обратно к околице. И всякий раз, когда приходило время выпустить добычу из рук своих, начинал он чувствовать боль, хотя и не с руки
