такое было янычару, ибо всем, даже детям, от королевства Маджарского на севере до египетских песков на юге, от земель италийских на западе до поросших тюльпанами долин Персии на востоке, ведомо было, что новые воины не чувствуют боли. И странные желания обуревали его. Так, захотелось ему не таясь пойти со Смиляной в деревню и бросить все свое золото к ногам отца ее, и взять ее в жены – не ночью, как вор, а при свете дня, честно, перед всем миром. Но знал он, что это дурное желание и следует отринуть его как можно скорее.
Хотя… Ему не нужно было того, большого рая, но почему за доблестную службу султану не наградить его хотя бы маленьким раем на земле? Без надобности были ему райские реки и райские сады – ему нужны были всего лишь эти горы и эти поля. И Дрина, вода в которой была то ли синей, то ли зеленой – не разберешь. И яблони на склонах, и горные леса, осенью становившиеся красными, как киноварь. Ему не нужны были эти толпы девственниц, которых он должен был удовлетворять, но отчего-то не хотел. Как-то видал он этих девственниц – походили они на розы в садах падишаха еще меньше, чем мальчики-бачи, шедшие за ортой. Лучших воинов награждали тем, что подмешивали им в кальян тот самый порошок, от чего старые неопрятные женщины казались им прелестными гуриями. На Урхан-агу тот кальян не подействовал, только в голове потом шумело так, будто по ней проехалось стадо жеребцов. Он видел этих женщин в их истинном виде, после чего в обещанный рай ему не хотелось уже. Ему нужна была одна, только одна, с тонкой молочной кожей и толстыми черными косами, которой не было нужды умащивать себя розовым маслом, ибо сама она была как цветок.
Но понятно было и то, что семнадцатую орту в любой из дней могли снять с постоя и бросить в бой. Большое дело затевалось в Београде, кто-то должен был показать Гуниаду и приспешнику его Джирджису, с какой стороны держать саблю. Посему заслужил Урхан-ага себе право на рай только в эти несколько дней, и даже думать боялся он, славный воин, что будет делать потом, как сможет обходиться без него в иные дни своей никчемной жизни. И хотя знал Урхан-ага, что нарушает Канун, все равно приходил ночью к околице и выл волколаком, подзывая ту, что заслонила для него даже свершения во имя славы Великого Султана.
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины – рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Поутру, едва вернулся Урхан-ага в спящую еще орту, встретился ему Якуб, и лицо того расплывалось в сальной ухмылке:
– Ну как, ага, хороша ли она? Покорна ли?
– На лбу у меня это, что ли, написано?
– Обижаешь ты меня, ага! Это всегда видно на лице мужчины. Тот, кто давно не был с женщиной, подобен дикому жеребцу, топчущему все на пути своем. Тот же, кто был, – подобен коту, которому дали сметаны. Потому и спросил – хороша ли твоя сметана?
– Тебе-то что? Не для тебя сметана та сбивалась.
– А как же Канун, ага?
– Больно много думал ты о Кануне, когда силой брал жен гяуров.
– Ох, ага… Ведомо всем, что новые воины свято чтут все заповеди братства их. И нет у них ничего своего. Ежели что-то взял себе один – то же берут и другие, кому это надобно. Так живем мы, таковы наши законы. Мы берем ягненка у неверных – а пилаф едят все братья. Мы берем добычу – и делим ее на всех. Мы берем женщин…
– Что запрещает Канун…
– Так решил ты вдруг встать на страже его? Значит, ты снова с братьями своими. А то уж я начал бояться, что околдовали тебя духи гор здешних.
Кха! Усмехнулся Урхан-ага, но недоброй усмешкой. Был Якуб самым опасным из чорбаши, спал он и видел, как сам станет орта-баши, и уверен был Урхан-ага – писал тот на него и сердарам, и бекташам такое, что Хаджи Бекташ в гробу своем переворачивался, хотя в бою был Якуб далеко не из первых воинов. И ответствовал тогда ему Урхан-ага:
– Ты, Якуб, научись сперва понравиться женщинам, тогда и не придется тебе, как псу, болтаться в хвосте стаи, что плетется за течной сучкой, ибо если женщина принадлежит более чем одному мужчине – значит она принадлежит всем, и братьям твоим, и неверным, и шайтан ведает кому. А иметь женщину после кого-то – это все равно что доедать отрыжку за прокаженным. Это недостойно воина Великого Султана. Посему найди себе женщину да развлекайся, как угодно тебе, и не баламуть братьев.
– Мудры слова твои, ага. Только вот не любят меня женщины, уродом считают. Как увидят шрамы мои – так тотчас прикрывают лицо платком.
Было то правдой – шли через все лицо и голову Якубовы уродливые багровые шрамы. Но совсем не потому сторонились его женщины. Был он огромен ростом, худ – но притом с отвисшим сальным брюхом, напоминавшим переполненный бурдюк, и весь поросший шерстью, нос же Якуба висел на лице подобно гнилой сливе. И шел от него запах, подобный запаху стадного козла. Но даже не потому сторонились его. Глаза Якубовы горели недобрым огнем, и всякий, кто заглядывал в них, тотчас отстранялся с отвращением, ибо никому не хотелось при жизни жариться на адских сковородах.
Рассмеялся Урхан-ага:
– Кха! Посмотри на меня, Якуб! У меня шрамов не меньше твоего, но никого они пока не напугали. Шрамы украшают мужчин в глазах женщин. Да и не на шрамы смотрят они и даже не на лицо. Главное, что у тебя в шароварах, Якуб, и в кошельке. Запомни это и перестань баламутить братьев. Я говорю только один раз, ты меня знаешь. Возьму у первого встречного дервиша белый порошок и скормлю тебе целый мешок, чтобы на баб без дела не прыгал.
– Как скажешь, ага. Я-то порошок выпью, мне не впервой. А вот каким порошком тебя бекташи лечить будут, ты знаешь уже?
– Орта-баши сам знает, что ему дозволено, а что нет. И не все, что дозволено орта-баши, позволено Якубу. Понял ли ты меня?
Глянул Урхан-ага в глаза Якуба, но не горели те адским огнем, как обычно, а стали словно патока, отчего смотреть в них было омерзительнее, чем обычно. Означало это, что услышал Якуб сказанные слова и во всем им подчинился. Но знал Урхан-ага, что стоит ему только отвернуться, как опять посмотрит на него Якуб волчьим взглядом, потому и не верил ему. Но хорошо было уже то, что не посмеет тот открыто идти наперекор орта-баши, побоится, хотя ударит в спину при первом же удобном случае. И закралась тогда Урхан-аге мысль, невозможная прежде, – при первом же удобном случае убить Якуба.
Странная жизнь пошла в деревне Медже, которую местные гяуры называли Радачевичи. Днем там неустанно соблюдался Канун Мурада, ночью же… О, эти ночи на берегах Дрины! Они были горячими, как раскаленные на солнце камни, и пряными, как индийские приправы, ценившиеся на вес золота. Они все ставили с ног на голову. И то, что казалось прежде само собой разумеющимся, становилось вдруг зыбким, как мираж в пустыне. То же, о чем ранее и не помышлялось, приобрело вдруг свои очертания, цвет и вкус. Наверняка не обошлось тут без тех самых горных ведьм, что любят морочить всем головы и сбивать с пути. А мубашира от Аги янычар все не было.
Прежде думал Урхан-ага, что достаточно усердно держаться Кануна и быть хорошим воином, чтобы попасть в рай. Теперь же оказалось, что и рая-то никакого нет, по крайней мере там, куда помещали его улемы. Прежде думал Урхан-ага, что братья его, новые воины, не имеют зависти между собой, подобно гяурам, которые один другому не желают ничего доброго, брат у брата, друг у приятеля ворует, один другого предает, думая, что ему бог помог. А тут оказалось, что то же самое творят и братья его, и все правоверные, и одни других не лучше. Все предают своего ближнего за деньги и едят хлеб, веселясь и похваляясь, что им очень везет, а сами же едят свое собственное мясо.
