аккуратно, то и ног не хватило бы.
Но сейчас это лишь мелькнуло перед Дорой. Занята она была другим.
— Ну, так имей в виду, в среду я уезжаю. Решай не позже понедельника. И позвони. Советую попросту спросить молодца. Он умный. Поймет, что у тети Фанни скучно не будет.
Дора Львовна оделась и вышла. Начинался ее трудовой день — от грудей к животам, от спин к ляжкам,— если бы внезапно остановились весы и замолкли доктора, отправляющие здоровенных дам на отдых, тотчас лишилась бы она и скромной квартирки в Пасси. Но весы действовали. Доктора не унывали. И материальное пока Дору не угнетало. Душа же не была покойна. Во-первых, Рафа. Конечно, сидеть с генералом, слоняться по дому и по квартирам русских не такое уж замечательное занятие. Учится он мало и случайно; действительно набирается от генерала всякой старомодной премудрости. Теперь не то, вовсе не то нужно! Этаких генералов поставляли барские усадьбы. А в эмиграции, при борьбе за существование... Нет, скорее в лицей — надо было еще осенью отдать. Будет он бегать в беретике, пойдут всякие compositions, башо [контрольные работы, экзамены (фр.).]...— и незаметно станет инженером, уедет в колонии. Дальше думать не хотелось. Дальше опять начинались какие-то печальные вещи — вроде одинокой старости на непрерывных чужих животах и ляжках. Дора Львовна вздыхала, помалкивала. «Об этом незачем думать. Природа так создала, значит, и надо жить».
А вот сейчас: отпустить, все-таки, Рафу на юг или отказаться? Тоже вопрос — это второе, что ее занимает.
Конечно, ему любопытно. Но весь дух Фанниной жизни... «Бестолковщина, роскошь, карты, шум, синема...» В будущем видела она Рафу юношей серьезным, трудолюбивым, никак не снобом в широких штанах. «Эти замашки легко прививаются, а изволь-ка от них отвыкнуть».
Здравый смысл говорил, что, скорее, пускать не следует. И весь день, передвигаясь с авеню Анри Мартэн на Малаков, с Малакова на Токио и Кур ля Рэн, от больших животов к малым, от одних вен к другим, ощущала она какую-то занозу — к вечеру надо принять решение. Оно будто бы и вполне ясно, но не так легко дается. «Надуваю как-то себя...» — подумала, садясь в автобус, с которым всегда возвращалась.
Сошла с него и медленно брела про улице Помп.
Порошил снежок, таял, делая пестрыми тротуары: следы печатались черным в белесой мгле, кое-где прерываемой проталинами. Машины скользили. Пешеходы тесней жались к домам, и желтый свет кондитерских, бистро, книжных магазинов косым столбом выхватывал культурно-европейские снежинки неба парижского. Здесь, свернув в переулочек, можно было увидеть за невысокой стеной каштаны дома Жанен. Может быть, одно окно светится — то, настоящее, которое как раз и нужно. А может быть, только что оно погасло, и некий худощавый и высокий человек, так удачно тогда помогший купить вино, подняв скунсовый воротник, с пустым желудком вышел за добычей и вот-вот с ним встретишься, хоть бы у той лавчонки.
А можно ли, встретившись, не взволноваться? Рафино рожденье... Как все неожиданно случилось! Ну, конечно, слабость... От волнения, смущения не спала ночь. «Рафа ведь раздевался у себя в комнате, мог войти». «Как последняя...» «Да, но с другой стороны... Не маленькая, свободный человек, захотела и полюбила. Тело тоже имеет свои права» — и шли естественнонаучные размышления.
А он, сам-то он? Случайность? Может, завтра будет стыдиться, не узнает на улице? На другой день никуда не годилась согрешившая Дора — все массажи ее чуть дышали, животы и груди удивлялись, как небрежно, слабо, неумело обращались с ними крепкие прежде руки. «Ну да, ну все это чепуха, мало ли что бывает с одинокой женщиной...» «Да и он не подумает обо мне вспомнить...» Но как раз тем же вечером, как решила это и частью даже успокоилась (эпизод, пустяк), он и явился, около десяти. Рафа уже спал. Сидели вдвоем. И все эти мысли ушли. Опять он улыбался, был тих, очень нежен, настолько нежен... Стыда она не чувствовала. Подозревала ли Капа, что он тут же, чуть ли не за стеной? Что ушел в третьем часу ночи и вновь Дора не спала, теперь уже вовсе ослабевшая, в блаженной усталости, в ощущении жизни, любви, силы?
Уходя, Анатолий Иваныч сказал, что придет на другой день вечером. Дора купила бутылку Brane Cantenac [Марка вина], спрятала его, спрятала и угощение, расставила все, лишь когда Рафа заснул. Чтобы не будить его, входную дверь не заперла.
Сыр честер, заварной черный хлеб, ветчина и шпроты так и простояли до полуночи — никто их не тронул. Подогрелся и Brane Cantenac — никто не откупорил его. Неприятное чувство хозяйки... Дора одно лишь подумала — что-нибудь вовсе особенное его задержало? Но прошло еще два-три дня, и еще семь дней. «Это уж совсем странно...» А он не нашел нисколько странным. В некий момент встретил ее, выходя от Капы, так же любезно и мило, как тогда в виноторговле — на недоуменный взор улыбнулся, взял под руку и повел по улице Помп, объясняя, что тогда никак не мог, неожиданно его вызвали по делам. «Отчего же потом не зашли?» А вот все разные пустяки. Но он всегда и с великим удовольствием зайдет, например завтра. Дора смотрела на него сбоку, видела, как он слегка нагибал вперед голову, точно близорукий — кто он ей, свой, чужой, любовник, учтивый сосед? Нужно бы сразу решить: или идти по-другому, или совсем не идти. Но она именно шла и смотрела и не совсем по-разумному шла. А назавтра он действительно явился и действительно так, что и Рафа спал, и честер опять был. И Brane Cantenac не пропал понапрасну. Когда уходил, она спросила:
— Вы часто у Капы бываете?
— Да, бываю. Она прекрасная девушка, но с тяжелым характером.
Дора смотрела пристально.
— Она вновь ваша любовница?
— Я служил одно время шофером у Стаэле. Она жила там лектрисой. Мы очень дружили.
— Конечно, любовница...
— Я иногда захожу к ней. Она прекрасная девушка.
— Я не ревнивая,— сказала Дора покойно.— И не имею на вас никаких прав. Но мне хотелось бы все- таки... ну, например, как держаться с Капитолиной Александровной? Она знает... что вы ко мне заходите?
— Это неважно. Лучше ей, разумеется, не знать...— Он говорил рассеянно, как о неинтересном.— У нее тяжелый характер.
«Хорошо,— думала Дора, оставшись одна.— Конечно, она болезненная девушка, меланхоличка и, должно быть, истеричка. А я здоровая массажистка сорока трех лет. И так легко сблизилась с ним, что, понятно, никаких на него прав не имею. Таких, как я, у него были десятки. И мы, здоровые и случайные, должны оберегать этих Достоевских девушек, которые, впрочем, тоже довольно легко отдаются, но потом разводят бесконечные истории». Дора долго чистила зубы, мылась, причесывалась, все старалась делать медленнее и покойнее, чтобы несмотря ни на что получше заснуть и вообще не терять сил понапрасну: завтра ведь трудовой день. Действительно, улеглась очень покойно. Чтобы лучше спать, приняла таблетку диаля и в конце концов правда спала. А на другой день работала, все шло разумно и философично, но нельзя сказать, чтобы в глубине покой. Что-то должно прийти, как-то окончательно выясниться. Тогда-то, собственно, настоящее и начнется. Дора все эти дни ждала. И когда Фанни предложила взять Рафу на февраль в Ниццу, ее именно то и смутило, что хоть это и неправильно, а все же что-то есть... Рафы не будет, все иное, она свободная и помолодевшая, Становилось даже стыдно — точно Рафа мешает? Он чудный мальчик, единственное, что прочно привязывает ее к жизни...— раньше Дора покойнее к нему относилась, но сейчас вдруг предстал он в особо пронзительном, сентиментальном роде. Стало казаться, что только в нем все — вместе с тем так же сильно хотелось, чтобы сейчас он уехал.
Так подходила она к своему дому в мокром, летящем снеге. Окно у Жанен не светилось... Скунсовый воротник стрелял уже где-то по Парижу.
* * *
Почти у подъезда встретила Капу. Та шла, наклонив голову в небольшой шляпке, угловато, не совсем складными шагами. Держала в руке сумочку и как будто на нее внимательно смотрела. Оттого лишь в последний момент и заметил Дору — когда та взялась за медную шишку — особый прибор в их доме: надо потянуть, и немолодая, нелегкая дверь с резьбою медленно приотворится. Дора не оказала на нее никакого действия: Капины серые глаза равнодушно глядели из пещер — на Дору ли, на дверь, на тротуар, кому
