Арбатом.
В оттепельный, светлый день февральский я подстерегла их на углу Серебряного. Вел роту мне знакомый прапорщик, красивый юноша Николай Сергеич. В первом ряду четыре портупей-юнкера шли резво, — высоко, точно держа винтовки — узкой лентой колыхалась дальше рота, звякали штыки, отблескивая солнцем. Сотня молодых ног шлепала по шоколадному, с лужами голубыми, снегу Арбата.
— Скажи-ка дя-дя, ведь не-е даром… — затянули в первых рядах.
— Москва, спале-спаленная пожаром, Французу отдана, французу отдана — гаркнули в середине и хвосте.
Мое военное сердце билось, я стояла рядом с тротуарной тумбой, пропуская мимо роту как бы церемониальным маршем. Николай Сергеич отдал честь, юнкера полузнакомые, но будто уж родные, улыбались мне из строя… Винтовка сильно наклонилась, штык задел соседний, лязгнул. «Глаза выколете, что вы…» Маркел прилаживал палец к петле шинели, чтоб удобней было подпирать винтовку — и качнул чрезмерно.
Я шла с ним почти рядом и смеялась. Маркел вспотел, сбился с ноги.
—Ать-два, ать-два, — Николай Сергеич обернулся к роте и шагал спиной вперед, на легких, молодых ногах. Через двух юнкеров я увидала бритую, почтительно-пищуренную физиономию с угреватым носом. Да, Кухов. Повстречавшись взглядом, будто вспыхнул, но и улыбнулся, мне кивнул.
Я повернула и тихонечко пошла Арбатом к площади. Левый тротуар чернел уже, капель серебряная с крыш струилась. На углу Годеинского я купила у мальчишки несколько подснежников. Сзади меня подхватили под руку. Блюм был в распахнутой шикарной шубе, серебрист, румян, глаза блестели.
— Дорогая, колоссальнейшие новости! Вы не слыхали?
Он нагнулся, я вблизи увидела его большие карие, с чуть фиолетовым в зрачке глаза.
— Но в Петербурге ведь восстание… Безукоризненный источник. Полицию избивают, войска на стороне восставших… Колоссально! Сейчас еду принимать к одной купчихе, но самодержавие-то наше, вся распутинщина… зашаталась, а?
Договорить ему уж не хватило времени. Сел на извозчика, сделал мне ручкой и помчался облегчать явление на свет нового русского. Я шла проездом, у Никитского бульвара, вся на солнышке. Ручей струился у моих ног, светло-серебристы были в небе облачка. «Неужели, правда, революция? Как любопытно!» Я была взволнована, легко шагала, у меня такое чувство, как и при пожаре: хочется, чтобы сильней пылал… «А может, Блюм выдумывает? Россказни?»
На углу большой Никитской, у столовой Троицкой навстречу мне неслась пара в дышло. Снег и грязь летели из под лошадей, кучер истуканом воздымался. Мелькнула полость, сани полицеймейстерские с высоченной спинкой, генерал в серой шапке мерлушковой, с золотым перекрещением на ней. Его лицо я видела секунду. Но в позе, выражении, глазах вдруг нечто прочитала… «Нет, не соврал. События… конечно…» «Да, последний раз вы катите, ваше превосходительство».
Дома подтвердил мне все Андрюша. В их гимназии уж знали, старшие готовились идти в милицию.
— Нынче вечером, наверно, и у нас начнется…
Я обняла его, поцеловала.
— Ты-то еще, ты туда же!
Он взглянул серьезно, брови слегка сдвинулись.
— Что-ж, и маленькие могут помогать.
В глазах мелькнуло мне знакомое, упрямо-замкнутое. «Ого!»
Когда я через несколько минут зашла к нему в комнату, он сидел с бумагой, перед ним лежала готовальня. Внимательно проводил линии. «Как Маркел шахматы свои раскладывает…» Я увидела мельком: Манеж и Кремль, Александровское училище… Какие-то казармы.
— Это что-ж такое?
Он хотел прикрыть, был, видно, недоволен.
— Так…тут…Размещенье войск.
Он поразил меня. Знал, где штаб округа, где артиллерия и где жандармы.
— На чьей стороне будет папа, александровцы?
Я над ним остановилась, в странном холодке. «Бог мой, он умнее меня, умней гораздо…» О Маркуше я и не подумала, а вот он в этой комнатке, с окном на двор, с тающей в солнце крышей, он уж все сообразил и понимает. Я было и ринулась к нему, чтобы обнять, прижать, но и подмерзла: точно предо мной не сын, а малолетний генерал.
С тех пор, как стал ходить в гимназию, Андрюша еще дальше отошел. Занятия, товарищи и книги, ранец, комнатка своя… Со мною он был очень ласков и почтителен, как будто и ревнив… «Ну, ты моя чудесная, и мама, но у тебя жизнь своя». Он этого не говорил, но вид такой имел. Иной раз даже с покровительством на меня взглядывал: в войне, например, много больше меня смыслил.
Вечером ко мне зашел Георгий Александрович. Был спокоен, но торжественней обычного.
— Нынче в Думе заседаем. Собираются все партии.
— Ну, что же дальше?
Он пожал плечами.
— Монархия, повидимому, пала. Что же будет? Там посмотрим… Во всяком случае мы с вами — я не раз уж это говорил — попали в бучу величайшую…
Все это волновало. Мне хотелось соскочить, куда-то побежать, узнать скорее, что и как. Но не ушла. Чтобы развлечься, села за рояль, и напевала. Ночью спала плохо. Слышался какой-то грохот, будто батареи пролетают — или так казалось? И Маркел не выходил из головы.
На другой день, чуть позавтракав, помчалась я на Знаменку. Полусотня казаков прошла Арбатом, на рысях, по-вчерашнему светло и солнечно, и воробьи тучей беснуются на пологой крыше церкви. У колонн знакомых соскочила я с извозчика, привычно, торопливо в вестибюль вошла. Да, очень странно. Взвод юнкеров с винтовками наперевес, занимал лестницу. Высокий рыжеватый офицер в походном снаряжении, при шашке и револьвере, загородил дорогу.
— Нельзя, сегодня нет приема.
— Как нет, нынче среда.
— Сегодня нет приема, повторяю вам.
Я стала было бунтовать. Но поняла, что ничего мне не добиться. А сидеть покойно не могла. Выйдя, с тротуара противоположного рассматривала окна второй, нашей роты. Юнкера томились за двойными стеклами, и сразу видно было, что у них неладно. Меня узнали, замахали и кричали. Как тут быть? Хотелось что-нибудь проведать о Маркеле, и ему дать о себе весть.
В это время — я впервые видела: разбрасывая грязь, весь ощетиненный штыками и под красным флагом прокатил Знаменкою грузовик. Папахи и шинели рваные кричали с него, и махали красными флажками в окна александровцам. Я тотчас же решилась, волна меня подхватила, переулками я побежала к Думе. «Все разузнаю, все, как следует…»
На углу Воздвиженки и Шереметевского мне попалась странная толпа — солдаты, и фабричные, мальчишки, несколько баб вели городовых в черных шинелях, с сорванными погонами.
— Это, брат, тебе не царский прижим!
— Теперича власть народная! Безо всяких управимся.
— Довольно нам на головы помои лили, пора и рот раскрыть.
На Тверской народу было еще больше, магазины быстро закрывались. Появились молодые люди — гимназисты и студенты, со значками.
— Граждане, не толпитесь, сходите на тротуары.
Улица, действительно, была нужна. Сверху, от губернаторского дома на рысях сходила батарея. Орудия поклевывали носом. Грохотали ящики зарядные.
— Ура! — закричали в толпе. — Ходынка тронулась. Первая запасная артиллерийская!
Солдаты очень напряженно, бледные, тряслись на передках. Толпа хлынула к думе, я за нею. «Ну, что же, ну, война, стрелять, что ли, сейчас будут?»
У Большой Московской, перед думой, в несколько рядов стояли роты, школа прапорщиков; любопытные, мы, напирали. Батарея выстроилась, орудия сняли с передков.
