царский венец от Мономаха, а во второй редакции «Сказания» о папе вовсе не говорится.
Сличение текстов убеждает, что нет ни одного случая, когда бы можно было отдать предпочтение «Сказанию» как памятнику более древнему, чем «Повесть». Вместе с тем известно примерно два десятка случаев близости «Повести» с «Посланием», говорящих о первичности «Повести» и вторичности «Сказания».[447] Если бы «Повесть» представляла собой компилятивное соединение «Сказания» и «Послания», то в ней должны были бы обнаружиться текстологические швы. Однако и этого нет.
Я. С. Лурье допускает, что Чудовская повесть могла возникнуть в связи с венчанием Дмитрия-внука. Но вместе с тем он присоединяется к выводу Р. П. Дмитриевой о соотношении Чудовской повести и «Послания» и подкрепляет его следующим аргументом. По «Посланию», император отправил Владимиру Мономаху наряду с царским венцом и «кацию, иже от злата аравийска исковану», и «измирну со многими благовонными цветы Индийские земли», и «ливан». Чудовская повесть упоминает только «чепь злату, иже от арависка злата исковану». По мнению Лурье, цепь не могла быть заменена кадильницей («кацией»), ибо позднейший автор мог просто не понять слова «кация», а обратная замена естественна.[448] Вполне логичный ход рассуждения, но ему может быть противопоставлен не менее естественный. Автор-церковник (Спиридон-Савва) решил заменить «цепь» атрибутом, хорошо ему известным, — «кацией».
Отсутствие в Чудовской повести первой части «Сказания», носящей церковно-исторический характер, также показывает первичный характер этого произведения. Дело в том, что в «Сказании» дважды говорится о египетской царице Клеопатре, причем вторично она появляется (во второй части произведения) уже после того, как было сказано о ее смерти.[449] Перед нами следы соединения двух рассказов. К тому же первая часть «Сказания» неудачно связана со второй, по тексту которой оказывается, что царская порфира не римско-византийского, а египетского происхождения. Это противоречит всему идейному замыслу сочинения. Кстати, «Чин венчания» Дмитрия «шапкой Мономаха» из Чудовского сборника, как показал Я. С. Лурье, явно первоначального происхождения (в поздних редакциях — просто «шапка»).[450] Таким образом, Чудовская повесть дает первоначальный текст «Сказания». Вопрос о времени присоединения к нему текста с рассказом о разделении вселенной Ноем нуждается в доследовании. Не исключено, что он связан с творчеством Спиридона-Саввы.
Интересны источники «Родословия литовских князей» в «Послании», «Сказании» («Родство») и «Повести». Р. П. Дмитриева установила, что Спиридон-Савва приводит отрывок из «Предисловия» инока Исайи к переводу (1371 г.) псевдо-Дионисия Ареопагита. А так как этот отрывок в «Родстве» из первой редакции «Сказания» и Чудовской повести дан в сокращении, то вывод о более раннем происхождении «Родословия» у Спиридона-Саввы может быть доказанным. Вопрос состоит только в том, восходит ли текст «Родства» Чудовской повести (и первой редакции «Сказания») непосредственно к «Посланию» или к «Родословию» как к памятнику, существовавшему независимо от «Послания». Впрочем, если все же считать «Послание» более древним памятником, то возможно, что его первооснова возникла в связи с коронацией Дмитрия-внука. Ведь последний опирался на тверские круги, из которых вышел и Спиридон.[451]
Я. С. Лурье, а вслед за ним и Р. П. Дмитриева отметили наличие тверских мотивов в «Родословии», помещенном Спиридоном-Саввой. «Смысл рассказа Спиридона, — отмечает Лурье, — прославление великих князей тверских».[452] По Спиридону, именно Михаил Тверской выдает свою сестру Ульяну за Ольгерда, из-за чего последний и нарекся «князем» (по «Сказанию» и «Повести» не понятно, почему тверскую княжну выдает за Ольгерда московский князь Семен).[453] Вероятно, тверскими симпатиями Спиридона-Саввы объясняется и то, что первое «отречение» от опального Спиридона поспешили взять от тверского епископа (1488 г.), а после него — от других владык. Лурье полагает, что «в основе «Послания о мономаховом венце» Спиридона-Саввы лежит какой-то памятник тверской литературы XV в.», ссылаясь на то, что изложение истории Литвы в «Послании» обрывается на середине XV в.[454] С его наблюдением можно согласиться, но с оговоркой, что речь идет не о всем «Послании», а только о «Родословии литовских князей», которое в него включено.
Аргумент против того, чтобы считать Чудовскую повесть первоначальной редакцией «Сказания», на первый взгляд можно усмотреть в наличии в ней следов влияния литературных памятников, которых нет у Спиридона-Саввы. Действительно, он не мог бы «вычленить» из своего текста те части «Повести», которые восходят к другим произведениям. Но дело-то в том, что следы других памятников обнаруживаются не в самой «Повести», а в «Родословии литовских князей» по Чудовскому списку, которое могло первоначально существовать и независимо. Ведь было же у Спиридона-Саввы «Родословие» тверского происхождения. Поэтому ссылки на «Предисловие» инока Исайи, «Начало государей литовских», «тверскую» и «московскую» версии сами по себе ничего не говорят.
Остаются два момента — близость «Повести» к летописи (датировка событий) и к Хронографу по великому изложению. Но здесь надо иметь в виду жанровые особенности «Повести» и «Послания». Первое произведение носит черты исторического повествования, второе — церковно-литературный трактат. К тому же нет достаточной уверенности, что у составителя «Повести» был особый источник летописного происхождения. Ведь в ней есть всего две даты — призвания Рюрика в Новгород (6370 г.) и крещения Руси (6496 г.), хорошо известные любому книжнику,[455] а следов текстологической близости с летописью в обоих случаях «Повесть» не обнаруживает. Фрагмент о встрече Августа с Иродом действительно восходит к Хронографу по великому изложению, причем текстологически он ближе к этому памятнику в «Повести», а не в «Сказании». Здесь есть дата, встречающаяся в летописях (5457 г.), но она могла появиться и в результате обыкновенных хронологических выкладок по данным Хронографа.
Теперь необходимо выяснить время и обстоятельства появления «Повести». Весь ее смысл сводится к тому, чтобы доказать преемственность власти русских государей от римских и византийских императоров. Ее кульминация — венчание Владимира Всеволодовича «веньцом царскым» Константина Мономаха. Торжественное венчание «шапкой Мономаха» впервые состоялось в 1498 г., а вторично — только в 1547 г. Возникает вопрос о связи этого события со «Сказанием». В Чудовском сборнике отсутствуют какие-либо сочинения, возникшие позднее конца XV в., а вместе с «Повестью» идут «Чин венчания Дмитрия-внука»[456] и «Родословие литовских князей». [457]
А. Л. Гольдберг обратил внимание, что в «Сказании» (и во всех сходных памятниках) говорится, что Август «поставил» «Пруса» в городах по реке Висле — в Марборке, Торуне, Хвойнице, Гданьске. Эти города упоминаются в дипломатических сношениях России с Пруссией в 1529 г. [458] Отсюда Гольдберг делает вывод, что рассказ об Августе был создан тогда, когда вопрос о прусских городах был актуален, т. е. в связи с русско-прусским договором 1517 г. Гданьск и другие города перешли к Польше по Торуньскому договору 1466 г., о чем прекрасно знали в конце XV в. («что за Казимиром, за королем Полским, Прусская земля Гданеск да Хвойници, да Турун и иные городы»). В 1493 г., в обстановке русско-литовской войны, интерес к этим городам в Москве обострился («те городы прусьские, что король поймал Гданеск и Торун и иные городы… мочно ли опять взяти назад»). Предполагался брак дочери Ивана III с Конрадом Мазовецким, союзником прусского магистра, и военный союз мазовецкого князя с Иваном III, направленный против Ягеллонов. Союз должен был привести к установлению протектората России над Прусским орденом. Иван III отправил к магистру послов с наказом прямо заявить о готовности великого князя способствовать возвращению ордену городов, уступленных Польше («городов своих, даст бог, достанете государя нашего оборонью»).[459] В Москве переговоры с послом Конрада вел Федор Курицын, а с посольством литовского великого князя в 1494 г. — В. И. Патрикеев, т. е. именно те лица, в окружении которых, думается, и сложилась Чудовская повесть.
Следовательно, обстановка в 1493 г., когда в Пруссию была послана миссия, не в меньшей мере соответствовала идеям «Сказания», чем в 10-20-е годы XVI в.[460] Отсутствию упоминания Мальборка в посольских делах 80-90-х годов XV в. не следует придавать особого значения, ибо он мог скрываться под обобщением «и другие городы». На «Сказание», конечно, повлиял не конкретный дипломатический документ, а знание итогов Торуньского договора 1466 г. Согласно «Повести»,
