«коньяку». Пришлось выпить.
Обедали с монтажницами. Съел уху из осетрины.
«Я боюсь гусей и зубных врачей».
«Я по-другому начала относиться к театру, к артистам, они выросли в моих глазах после твоей книжки».
Начал заниматься вчера и сегодня, понемножку, полегоньку, ничего — все в наших руках, сократить обжорку, увеличить тренаж. Артисту нельзя быть толстым, он не развернется вовремя, как перегруженный корабль.
Опять нет солнца, опять бардак в организации: нет тракторов, нет людей, ничего нет, съемки не подготовлены.
Страшно думать. Два дня до начала сезона, пролетело лето, пролетел отпуск, как дым!
Сегодня опять ничего не сняли. Целый день просидели на скале, шел дождь, и небо сплошняком затянуло. Жгли костер, грелись и смотрели вдаль. Хорошо думалось и был с Богом.
Зайчик мой уже дома, наконец-то получил телеграмму от него.
Двигубский Саша, второй оператор и новый пиротехник чудом спаслись от гибели. Они не вылетели рейсом, на который были куплены им билеты; одного задержало объединение — смотреть материал, другой напился в порту и опоздал на самолет. А он в трех километрах от Красноярска загорелся и врезался в землю. Судьба хранила ребят и группу нашу несчастную и без того — миновала беда. Слава Богу!
Саша спит. Я хочу знать, как материалы, если ничего или даже хорошо — грамм сто выпью обязательно. А вообще грустно, я почувствовал на скале, как опять мне дорого все вокруг — все люди, вся группа и, конечно, Назаров, Николаев. Господи, помоги нам сделать приличный фильм.
На встрече со студентами Николаев назвал меня выдающимся артистом, «пройдет немного времени и этот артист будет № 1, первой величины, мы присутствуем при рождении новой звезды». О Господи! Помоги мне пережить и это и хоть наполовину оправдать доверие людей. Я часто слышу о себе самые высокие отзывы от разных людей и чувствую, как преступно мало делаю для соответствия.
Итак… Москва!!! Сорвались с Высоцким раньше времени, подхватились и айда. А сбор труппы оказывается не сегодня, а завтра. Шестой сезон, на Таганке пятый. Господи! Помоги мне.
Уже скучаю по группе. На стенке подарок Тойво — Мана, палатка, тайга — знакомые и уже родные места. Разжирел я, морду разворотило, как у настоящего милиционера, надо худеть, а то ведь и штаны скоро ни одни не налезут.
Я из осени в лето попал. В Москве жара, духота, теснота, как и было, ничего не изменилось. В театре конь не валялся. Не помню ни одного сезона, начинавшегося нормально, всегда доделывается ремонт при зрителях. Дупак старается, лезет из кожи вон и все подсчитывает, сколько он великих благодеяний в пользу театра совершил. Не ходил в отпуск, целый месяц не вылезал из театра, лично руководил работами, проектировал, ломал, пробивал и т. д.
Спросил о судьбе «Живого»:
— Вот разберемся с Чехословакией — займемся Кузькиным. Наши дела, наша жизнь целиком и полностью зависит от нас.
Говорят, пришло два эшелона раненых наших парней из братской Чехословакии. Об убитых молчат. Были у Рыжневых вчера, там и услышали об этом.
У меня нет особенного желания начинать сезон. Единственно, постоянное ожидание какого-то чуда, что вот что-то случится, произойдет и все пойдет по-другому, в лучшую сторону и весело. А потом, я уже вошел во вкус работы над Василием Фокичем Сережкиным. Нет, нет, да и придет в голову штамп, жест, интонация… это значит — где-то там, далеко за туманами в мозгу идет работа постоянная над образом милиционера — Золотухина. Сделанным недоволен, особенно обижен на оператора, который хоть и говорит про меня звонкие эпитеты, но снимает общими, слепыми планами, а если близко — то обязательно спиной.
Назаров растворился в нем, передоверил ему очень, и Василий ринулся в режиссуру и сладу никакого с ним. На «Пакете» шла часто ругань, междоусобица режиссера с оператором, это мне сильно не нравилось, но это давало плоды, хотя бы потому, что Назаров имел большее право делать то, что хочет он. Здесь, у нас роли поменялись, и оператор делает то, что хочет, а если нет — обижается, бурчит себе под нос непонятное что-нибудь, и в конце концов делается по его.
Я надеюсь, все-таки, на Бога, на Назарова, ну что же, и такое в жизни артиста необходимо быть должно, а иначе — потеря ориентации. Пока я выполняю свой принцип: сниматься только в главных ролях. Ну, Господи, благослови! Сейчас идем на сбор труппы, и закрутится шестой сезон. Шутка сказать — шестой сезон.
Ну вот и началось. Встретились, улыбались, лобзались и пр. А у меня вопрос: какое я занимаю сейчас положение, какие планы, виды на репертуар и что я в нем. Как встретит меня главный, как назовет — по имени или по фамилии, посмотрит, поздоровается, что скажет, улыбнется ли… Из этого и еще из многих деталей незаметных постороннему глазу я заключу, что я значу в этом театре на сегодня.
Настроение неважнецкое. Сейчас будет репетиция «Доброго», и Любимов будет душу из меня вытрясать прологом. Кому-то я опять должен чего-то, перед кем-то виноват, все мне чего-то неудобно и стыдно за себя, все мне кажется, что ко мне невнимательны, унижают меня, и со стороны я себе кажусь сереньким и жалким — подавленным, недооцененным.
Хорошо, у меня есть «Хозяин». Хоть не ахти какая, но все же дырка к отступлению, голыми руками меня не возьмешь. Прочь хандру, прочь печаль, смело в бой, надо оправдывать доверие людей. А люди ждут от тебя. Даже Зайчику уж надоело ждать: «Ну когда же ты уж станешь звездой… все говорят, говорят, и все никак».
Хочется в Ленинград, к Полоке, с сумкой за плечами, с термосом и с поезда в молочное кафе возле Ленфильма. Почему-то я помню, было холодно часто мне в Ленинграде, но не от людей, от погоды… Ленинград я полюбил, и грустно, когда думаю о нем, и ужасно хочу туда. Там хорошо, где нас ждут, где мы гости званые, и где у нас получается.
Как когда-то 10 лет тому назад первого сентября мы собирались, волновались, гордились, рделись и торопились в школу. Сегодня мы снова, как когда-то, идем туда же. В школу-театр. Мой шестой сезон… а после шести лет работы надо, вернее, можно хлопотать о звании, после пяти лет на производстве платят за выслугу 5 %, и вообще надо подсчитать, сколько до пенсии еще вкалывать осталось.
Сорвалась репетиция — не приехала Славина, говорят, видели ее в городе.
Вчера виделись с Полокой. Сидели в «Каме». Показывал картину разным людям, пробивает, но надо будет доснимать сцену с Володей для усиления линии партии, и я боюсь, что опять куски от меня отрывать начнут.
Лечу домой, а в мозгах Володькина песня — «Который раз лечу Москва — Одесса». И еще раз я побывал в Дивногорске. Снимали драку с Масановым, весь побился, окарябался. Работал самоотверженно, отчаянно. Быть может, и выйдет что-нибудь. А сегодня приехали в зиму. Поднялись на гору, в тайгу, а там — белешенько от снега. Повернули назад оглобли.
Вот и начали мы сезон. Два дня играли гениально, в «Добром» в суде даже девки заплакали, а потом бросились целовать. Были немцы во главе с Вайгель.
После «Маяковского» гуляли с немцами. Было хорошо. Пели, плясали, немцы хорошо говорили обо мне как об актере, самые высокие слова, впрочем, так они говорили о каждом.
Вчера играли «Антимиры», а сегодня была читка пьесы по шекспировским «Хроникам». Каждая пьеса, хороша она или нет, оценивается по принципу:
— А что я в ней. — Но эта пьеса удалась, и актеры должны бьггь сыты. Но после Кузькина мне все кажется не так, не то.
С сегодняшнего дня я взялся снова делать новую жизнь, вернее, возвращаться к жизни
