понимать не как абсурдную избыточность, типичную для наивных философов из прозы Андрея Платонова, а как изобразительный элемент: ворон как будто поднимает голову вверх (или кивает головой), ожидая смерти всего живого, хотя умереть предстоит и ему.
Картина беззаботного лета постепенно наполняется едва уловимыми тревожащими деталями, они накапливаются, и становится ясно, что это признаки конца света. Появляется чья-то ласточка — вероятно, мандельштамовская[465].
Знаменитые строки Мандельштама про ласточку ведут за собой тему забвения[466], и далее следует строка Лета красная текла (теперь Лета с заглавной буквы).
Перемена рода влечет за собой омонимичное существительное, оно придает другой смысл слову красная (теперь красная — ‘кровавая'). Вслед за тем и глаголы пришла, текла обнаруживают свою полисемию. То есть оказывается, что слово пришла уже при первом появлении относилось не только к наступлению лета, но и к смерти (возможно, что женский род слова смерть и дал первый импульс сдвигу лето —> лета —> Лета). А слово текла подходит не только для того, чтобы говорить о реке, но и для того, чтобы сказать о времени. Совсем стертая языковая метафора течение времени находит опору в одинаковом звучании слов лето (‘одно из времен года’) и Лета (‘река забвения’ или ‘река времен’). Это стихотворение Левина оказывается связанным и с предсмертными стихами Г. Р. Державина «Река времен в своем стремленьи…».
Для текста Левина принципиально важно, что полисемия слов обнаруживается не сразу. Ведь и на сюжетном уровне речь идет о сигналах, которые не сразу воспринимаются. В частности, и то, что обиходное выражение тридцать первого числа означает ‘конец света’. Грамматико- семантический сюжет текста — волна смысловых сдвигов, порожденная неустойчивой принадлежностью слова к определенному грамматическому роду, — полностью соответствует сюжету повествования: смерть неизбежна и неузнаваема, хотя во всем есть ее приметы.
Рассмотренный текст показателен и в том отношении, что проявляет одну из самых важных особенностей современной поэзии: давно известные и даже банальные приемы языковой игры (зд. — совмещенная омонимия) выводятся за пределы игровой сферы. Это становится возможным благодаря максимальной функциональной нагруженности слова и формы.
В следующем стихотворении смыслообразующую и сюжетообразующую роль играет категория одушевленности / неодушевленности:
МЫ ГРИБОЕДЫ[467] Не всякий из нас решится съесть гриб-маховик: массивен, велик и скорость имеет большую. Но опытный грибоед умеет и сам раскрутиться, догнать гриба и спокойно съесть маховик на ходу. Не всякий из нас умеет скушать валуй: коленчат, тяжёл и страшно стучит в работе. Но опытный грибоед сначала съедает подшипник, и вывалившийся гриб становится лёгкой добычей. Не всякий из нас любит испытывать груздь: странное ощущение, и чешутся перепонки. Но опытный грибоед специально ищет то место, где гроздья изысканных грустей радуют сердце гурмана. Не всякий из нас знает, как высасывать сок из маслёнок; как правильно из молоканок выплёвывать молоко; что нужно перед едой вырубать коротковолнушки, иначе они в животе начинают громко скрипеть. Мы учим своих грибоедиков подкрадываться к лисичкам, выслеживать шампиньонов и всяких хитрых строчков. Мы учим своих грибоедиков так съесть белый гриб-буровик, чтоб зубы остались целы и чтоб он не успел забуриться. Мы любим собраться вместе и послушать рассказы мудрейшин о кознях грибов сатанинских, о доблести и благочестии. Мы любим своих грибоедиков и славных своих грибоедок. Мы любим чесать друг другу перепонки, наевшись грустей. Но каждый из нас знает, 
