Другой закроет веки, и вот он, тот свет я. Откроет, еще раз закроет, тот свет слабее. Проморгается — и нет отпечатка. Ничего нет, кроме темноты. А в ней, уж точно, ни альфы, ни йота. Только слоги тем, но и ты[71] . Всё это стихотворение пронизано образами общего и различного в звучании, начертании и смысле русского и английского местоимений 1-го лица.
В этом нетипичном для Лосева верлибре, исследующем потерю сознания как потерю ощущения собственного «я», говорящем об умирании как о разрушении речи, важно, что замена русского местоимения 1-го лица английским осуществляется движением языка вспять. Здесь имеется прямая отсылка к стихотворению Ходасевича «Перед зеркалом» (1924):
Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот — это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея? <…> Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Виргилия нет за плечами — Только есть одиночество — в раме Говорящего правду стекла[72]. Образ пугающего зеркала со всей его символикой инобытия-небытия, заданный Ходасевичем, Лосев развивает образом звукового палиндрома. Метафорой инобытия-смерти в народной культуре является и принадлежность персонажей чужим странам, переход на чужой язык.
Обратим внимание на то, что у Ходасевича в этом тексте есть строка А глядишь — заплутался в пустыне, которая откликается у Лосева мотивом телесного развоплощения, заданным Пушкиным в стихотворении «Пророк». У Пушкина развоплощение перед духовным рождением сопровождается невнятным звучанием, утратой языка. Духовной жаждою томим, / В пустыне мрачной я влачился, / И шестикрылый серафим / На перепутье мне явился <…> Моих ушей коснулся он, / И их наполнил шум и звон <… > И он к устам моим приник, / И вырвал грешный мой язык, / И празднословный и лукавый <… > Как труп в пустыне я лежал, / И Бога глас ко мне воззвал[73].
У Лосева распад языка словесно обозначен в первой же строке стихотворения. Образ распада основан и на аграмматизме словосочетания, и на раздвоении смысла. Слова Я не знал, что умирает можно понимать по-разному. При одном толковании что союзное слово, и тогда фраза означает ‘я не знал, что именно, какая часть тела умирает’. Другое понимание может быть основано на восприятии слова что как союза, и тогда фраза предстает грамматически неправильной по отношению к нормативной конструкции я не знал, что умираю (ср. строку Лосева Я сидит, скучает из стихотворения «Песня»[74]).
Развоплощение представлено и переключением грамматического рода. Сначала Лосев замещает Я- субъект субъектом-существительным среднего рода, естественно согласованным с предикатом в среднем роде: знало даже сознание. В начале второй строфы средний род появляется при субстантивном употреблении слова Я. Я нематериально, далее предикатом местоимения я в автометафоре становится субъект женского рода: Я — <…> встреча <… > точка <…> голограмма.
Образом разрушения языка, знаком умирания в тексте оказываются и канцеляризмы: поскольку; данного тела; в том числе; производящий сознание мозг.
Распад языка изображен и противоречивыми словосочетаниями — например, оксюмороном в заглавии текста пятно света, синэстезией (объединением разнородных ощущений) невидимый звук. Этот алогизм далее развит фразой Из зеркала на поэта смотрят звуки уже еле шелестящего имени.
Строка Две потерянные над этими йотами точки ушли в ё намекает на матерную лексику, которая тоже может быть одним из знаков разрушения языка и личности.
В начале третьей строфы слова Что, сынку, помогла тебе твоя метафора? перефразирующие знаменитую фразу Гоголя из повести «Тарас Бульба», функционально приравнивают метафору к врагам. В соответствии с этимологией слово метафора означает перемещение.
Четвертая строфа демонстрирует неизбежное превращение звуков местоимения я в звуки междометия ай — крика ужаса, боли и одновременно в звуки укоряющего междометия айайай.
Тема укоризны продолжается в пятой строфе, которая изображает подростковые забавы со словами, получающими в потоке речи неприличное звучание. Воспоминание о детстве один из образов движения времени вспять, обратности. Строка Спорим, что не можешь сказать «дапис» десять раз подряд и не сбиться перекликается со стихотворением «Левлосев», построенным на превращении повторяемых слов в невнятную последовательность, переструктурирующую речь: Левлосевлосевон <… > онононононон.
В шестой строфе точное описание артикуляции [j] (йота) и [а] становится метафорой типичного представления о менталитете носителей русского и английского языков, а именно противоположность психологических установок и мотиваций поведения: Русское я открывается наружу, английское I замыкается в себя. И сразу же после этого утверждения следует его отрицание: Вот мы и снова вляпались в чушь. Не исключено, что слово чушь этимологически связано со словом чужой, во всяком случае, так считал В. Даль (см.: Даль, 1987-IV: 613, 617), и это смысловое сближение органично в стихотворении.
Показательно, что в шестой строфе имеется анжамбеман Желая вы- / разить себя. В позиции конца строки оказывается местоимение вы, начало недоговоренного глагола выразить. В стихотворении, анализирующем местоимение я, местоимение вы предстает безуспешной попыткой социального бытия личности.
Седьмая строфа начинается строками со звуковыми повторами: Лучше вернуться к неверному, подрожит ни на чем не держащееся. Омонимические фрагменты слов предваряют омонимию местоимения тот в сочетании тот свет.
Заканчивается стихотворение расчленением слова темноты на слоги, образующие слова с местоимениями и противительным союзом: тем, но и ты. Слог тем может читаться и как родительный падеж существительного тема, что весьма существенно в тексте об утрате речи и распаде
