следствие», «как бы истина», «как бы ложь» (Борухов, 1993. 111–117). Когда в одном из телеинтервью ведущий спросил Пригова, какой текст мог бы быть написан на его мемориальной доске, Пригов ответил: «Здесь как бы жил и работал Дмитрий Александрович Пригов» (Шаповал, 2003: 6).
Но этот оборот речи, ставший очень популярным во второй половине XX века, двусмыслен: являясь оператором приблизительности, примыкая к слову, а не к предложению, он не столько обозначает мнимость изображаемого, сколько смягчает категоричность высказывания, «осуществляет семантическую коррекцию» (Арутюнова, 1997-а: 32–37).
В. Руднев пишет:
«Как бы» и «На самом деле» — выражения, характеризующие различные поколения сегодняшних русских интеллигентов и, соответственно, их картины мира. Привычка через каждые пять предложений добавлять «Н[а] с[амом] д[еле]» характеризует поколение, выросшее в 1960-х гг. и реализовавшееся в 1970-х гг. «К[ак] б[ы]» говорит поколение, выросшее в 1980-х гг. и не реализовавшее себя в 1990-х.
Н[а] с[амом] д[еле] — выражение мыслящих позитивно физиков, кибернетиков, семиотиков- структуралистов (см. семиотика, структурная поэтика). К[ак] б[ы] — выражение современников постструктурализма и постмодернизма.
Сколько бы ни говорил Пригов о том, что имидж автора важнее его текстов, создавал он все же тексты. Тексты эти интересны, они содержат не только то, что работало на имидж автора как философствующего пустослова, но и то, что противоречило такому имиджу.
Во всяком случае, философствование в следующем тексте вовсе не кажется пустым:
Здесь главное слово
Читатели воспринимают Пригова по-разному. Конечно, ни тем, кого эти тексты отталкивают, ни тем, кого они притягивают, не хочется оказаться жертвой мистификации. Но очень может быть, что автор дурачил читателя прежде всего своим имиджем клоуна. Если клоун, идя по канату, косолапит и смешно машет руками, мнимостью оказывается не его способность удержаться на высоте, а его неуклюжесть.
Любопытен эксперимент Е. А. Чижовой, предложившей старшим школьникам и младшим студентам интерпретировать содержание текстов Пригова. 25 % участников эксперимента не выделили никакой идеи в текстах, 50 % дали интерпретацию текстов с опорой на прямое лексическое значение, без иронии, 25 % видят иронию, но оценивают тексты как пустую забаву (Чижова, 1995: 52 53). Исследовательница считает, что если большинство участников эксперимента понимают тексты в буквальном смысле, это свидетельствует об идейной и художественной несостоятельности концептуализма.
Но не исключено, что ситуация здесь противоположна. Статистика Е. А. Чижовой говорит о том, что наивному читателю, не знакомому с конвенциями литературной среды, хочется понимать Пригова буквально — несмотря на его клоунаду.
Филологи и критики тоже задумывались о том, не стоит ли и в самом деле понимать Пригова в прямом смысле:
…своеобразным заданием этой группы текстов [текстов, в которых конструируются различные возможные высказывания о мире. — Л.З.] является не только «аннигиляция» или снижение значимости «лже-мнений», то есть их изъятие из Мира, но и неявное внесение разнообразных мнений в Мир, за счет двусмысленности, релятивности высказываний, как бы «контрабандой». Здесь, видимо, можно говорить о масках и об авторских самопорождениях, «проговорках».
Полный отказ от индивидуальных зрительных впечатлений <…> только обнажает неустранимость и первичность лежащей в основе стихотворения эмоции.
«Маленький человек» становится мерилом поэтической мудрости, заключающейся в умении принять мир, несмотря на хаос, и испытывать счастье вопреки окружающему хаосу.
Множество приговских стихов середины — конца семидесятых годов у всех на слуху: «Килограмм салата рыбного», «Только вымоешь посуду», «Суп вскипел — Прекрасно!», «На счетчике своем я цифру обнаружил», «Течет красавица Ока» — можно перечислять до конца страницы. Эти вещи заслуженно любимы. Их мнимый дилетантизм воспринимается очень интимно и прочитывается одновременно и как пародия, и как трогательная неловкость. Это слово не мертвое, а как бы мертвое: притворившееся мертвым, чтобы не тронули, не склевали.
И сам Пригов, постоянно напоминавший о том, что он «как бы поэт», что его тексты — имитация стихов, тем не менее давно сказал, что в его текстах «есть интенция к истинной поэзии, и она как пыль сидит в таком стихотворении» (Пригов, 1993: 120).
Плановое и сверхплановое многописание Пригова — не только художественная акция, но и практическая философия. Затраты труда и энергии в данном случае несопоставимы с заявленной автором исключительно имиджевой стратегией. Именно через многописание, когда иронии так много, что ее восприятие притупляется, через маскарад и мнимое косноязычие субъекта речи, берущего точное слово отовсюду, где его можно найти (даже оттуда, где оно опошлено и обесценено), Пригову удается пробиться к означаемому и заставить читателя в конце концов серьезно отнестись к таким, например, высказываниям:
